Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Но есть и тяжелые подписи, неповоротливые, вымученные. Их не так уж мало. Есть три креста вместо имени, и под крестами гладкими буквами: «За неграмотного . . . подписуюсь».

Среди неуклюжих подписей в дирекции разобрали имя Чебакова. Это всех поразило. Долго говорили с Чебаковым. Он не сдавался.

— Уважить надо, — повторял он.

— Кого уважить?

— Стариков наших.

— Старики бывают разные.

Ему толковали про цеховщину. Он понимал туго и повторял только, что двадцать — тридцать лет на заводе — не шутка. Как же это не принять в расчет? Для себя он ничего не просит. Сын у него партийный, работает в Харькове. Вот других надо уважить.

Говорили ему про судьбу двадцати и про двадцать первого, про наследственные станки в ремонтно-монтажной.

— Да знаю я это все. Раньше вас знаю. К чему ведете?

— К тому, что такой самый рай Сербиянинов для огородников устраивал.

— Те времена далекие.

— Не забыли их.

— Так ты меня с огородниками равняешь? — обиделся Чебаков.

— Лист кто писал?

— Не знаю. Расписался я по справедливости. Меня не собьешь.

— Огородники лист пустили, тебя поймали. Против закона лист.

— Закон, знаешь, легче соблюдать, когда сыновей определишь.

Такого упорства от него не ожидали.

— Значит, станок от отца к сыну, к внуку?

— Не так чтоб… — мялся Чебаков. — Но семейству предпочтение.

— Значит, есть во всем свете один Устьевский завод — и больше ничего. А если, скажем, из-за границы рабочий придет, которого там в тюрьму сажали? Тоже, выходит, чужой.

— Такого я кормить буду, покуда работу не найдет, — твердо объявлял Чебаков.

Подпись свою он снял. Обещал и других убедить. Уходя, говорил:

— Работы, работы прибавляйте. В Москве скажите или где там. Работа все лечит. Коли есть работа, никого не собьешь. А без нее шалеют люди.

Читали этот лист на собраниях в цехах. Тщательно разбирали подписи. Огородников было человек тридцать, повели они за собой еще человек тридцать — чужих людей. Остальные были какие-то неопределенные. Даже Чебаков не мог дать точной справки. Оглядывал далекие годы своей жизни и говорил неуверенно:

— Каких же это Прокофьевых? Тех, что веники в город продавали? Нет, те за мостом жили. Дом сгорел, они уехали. Щеков? Да это Васьки Щекова сын, — радостно объявлял он. — Васька, помню, пьяный на пожарную каланчу залез, посад разбудил. Нет, этот ничего был.

Не обошлось в цехах без споров. Видать было, что не один день поговорили огородники. А Лукин судиться не стал. Он во второй раз, и навсегда, уехал из Устьева. В домах оставались его сыновья. Но нет-нет, а раздавалось слово, пущенное Лукиным.

Отступилась белая улица от завода. Но теперь уже знали, что отступилась она не навек, что не вся еще потеряна у нее сила и что смотреть за ней надо каждодневно.

Исполнялось то, о чем могли еще несмело думать два года тому назад, когда Дунин разъезжал по глухим станциям, где в голодное время расселились устьевцы. Открыли еще пять цехов. Работы заводу прибавлялось. Сперва прибавлялась она с боя, после беганья по наркоматам, после десятка заседаний, докладных записок и телеграмм.

В Москве открылась контора завода. Управлял конторой Дунин. В добавление к официальным бумагам он часто писал в Устьево длинные дружеские письма. Так они и шли в одном конверте — спецификация на заказ и вместе с ней рассказ о том, что Дунин встретил на улице в Москве старого устьевца, которого считали погибшим. А такой рассказ перебивался комментариями к заказу. Случайно, например, продавалась партия фрезов. Помнится Дунину, что с фрезами на заводе давно уже плоховато. Так не надо ли купить? Цена такая-то, но еще можно поторговаться.

Меж тем замечались большие перемены. Не различить их было, глядя на улицу или на рынок или сидя в театре. Все еще торговал Протасов в своей лавке, — еще берегла его невидимая птица Омич. И скандалили в цирке маклаки с базара.

Дунину становилось не по себе, когда он проходил мимо Сухаревки. Площадь ему казалась скопищем толстых, жадных рож, которые норовили продать и купить всю Москву. И тут, казалось, не видны были перемены.

Но они были видны, они ощущались на каждом заседании, в каждой бумаге из наркомата. Миновало уже то время, когда металла и машин было больше, чем спрашивали. Совсем прошло время, когда жили запасами. Но еще ходил Дунин с инженерами на закрытые торги. Он подавал в комиссию пакет, в котором были запечатаны устьевские цены и условия, и ждал с нетерпением ответа: ниже ли эти цены путиловских, а может быть, и путиловские, и устьевские выше макеевских и уйдет заказ в Макеевку?

Рядом сидели новые директора и посмеивались над тем, что торгуются они на манер прежних заводчиков. Впрочем, старые инженеры обыкновенно рассказывали, что торги у старых заводчиков были лишь для формы, что о ценах они сговаривались заранее.

— А потом, — старый инженер досказывал с легкой, едва заметной грустью, — «Южное Русское» и «Брянские» ехали вместе завтракать к «Яру».

— Ну, Макеевскому да Устьевскому разве в пивную, — полагал Дунин.

К концу года почти не было этих закрытых торгов. Устьевский получал от заказчиков запросы. На широкую дорогу выводили завод. Начались совещания в наркоматах. На них и распределяли работы. В тот год ожидались крупные заказы для Мурманки. Запущенную, расшатанную дорогу, предстояло основательно чинить. Надо было пополнить, обновить дорожное имущество.

На совещании в наркомате Дунин во второй раз в жизни увидел Дзержинского. Заседание долго не начиналось. Несколько человек опоздало. Дзержинский ходил от стола к окну и на ходу говорил с помощниками. Он был, видимо, возбужден. Но лицо оставалось бледным. Дунин слышал:

— Они! Что они предлагают? Паровозов не покупать! Запасные части брать с паровозного кладбища! Депо не строить! Им на кладбище хозяйствовать. Договорились, что дорогу нужно запереть на замок. Мурманскую дорогу! Выход к океану! Полководцы трудармии! Жить только в меру сегодняшней бедности, не жить, а существовать.

Дзержинский смотрел в окно, резко поворачивался и, сдерживая волнение, продолжал:

— Милости просим, приезжайте сюда и изложите ваше мнение. Но честно, с цифрами, с фактами. Докажите, почему надо остаться при паровозном кладбище, почему надо закрыть Путиловский завод, почему не надо покупать новые паровозы. Но нет, спорить с фактами в руках они не любят. У них только общие соображения и высокие фразы. Надо окончательно потерять веру в будущее, чтоб так вот…

Дунин прислушался к разговору и понял, о чем шла речь и кого Дзержинский гневно и брезгливо называл «они».

Троцкисты предлагали закрыть Мурманскую дорогу, а население со станций вывезти в другие города. Впрочем, кто захочет остаться, пусть остается, но уж не рассчитывает на помощь государства.