Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Все как было, и даже хуже. Только прибавились разговоры насчет группы «А».

Кроткий Адамов вспылил:

— Не разговоры! Большое дело, настоящее. Без этого опять зовите варягов. Телефон отдайте шведам, трамвай — бельгийцам, турбины — англичанам, уголь — французам, Урал — англичанам. Что говорить! Метчики да резцы покупайте у шведов.

— А на Путилова с Манташевым согласны?

Адамов помедлил:

— Из-за Путилова-то и пришли французы. Он не мог с ними справиться. Да и хотел ли бороться?

— И вы в нового боженьку поверили? В боженьку «А»? Смотрите, не разуверьтесь.

Но чем дальше, тем больше верил Адамов, что без ошибки свели в группу «А» те силы, которые дадут жизнь всему остальному. И если бы ему сказали, что ради этой группы «А» он снова должен сесть на голодный паек и отдавать Никанорову пиджаки за хлеб, он не стал бы колебаться. Но все же, как примирить это с ресторанами, с шинкарями, с хулиганством?

В его мыслях не было ясности. Инженер смутил его словами о Путилове и о Манташеве. Правда, он ему ответил, но умно ли? Если взять Путилова и Манташева без французов, и был бы начисто выкуплен и трамвай, и телефон, и Урал, и оказались бы свои турбины и свой отличный инструмент, — но, как сейчас, шумно и нахально маклачила бы Сухаревка в Москве и Сенная в Петрограде, и дрались бы возле пивных, и без работы ходил бы миллион людей, — не заменило ли бы Адамову то, чем он живет теперь?

Он отвечал себе: «Нет, не заменило бы».

Он говорил себе, что Путилов и Манташев не глядели так далеко, как люди, которые выдвинули точный и строгий закон группы «А». И Путилов, и Манташев отдавали капиталы только тому, что несло немедленный барыш. Манташев не тратился на свои промыслы, словно чувствовал, что недолго ему хозяйствовать на этой земле. Об этом ему рассказывали инженеры, приезжавшие из Баку. Манташев отдаст полстраны кому угодно, лишь бы вернуть свое.

Адамов был спокоен: нет, не заменило бы…

И все же ответ оставался неполным. Не хватало чего-то важного. Он это знал — не умом, а сердцем. Но большего не мог придумать.

Прокатчик Осипов, старый знакомый, беспартийный человек, не раз приходил к нему в большую чертежную. Он склонялся над Адамовым, как над ребенком. Приходил Осипов с такой просьбой, которая удивляла Адамова: нужно заменить начальника цеха другим.

— Но чем он плох для вас? Такой деликатный и мягкий человек.

— То-то и оно, Анатолий Борисович. Слишком деликатный. Требовать не может.

Адамов разводил руками:

— Почему же с вас надо требовать?

— Для проката оно лучше. Нажимать надо. Стан вполсилы работает.

Осипов уходил, видя, что Адамов не понял его. Адамов не может понять, чем не угодил прокатной Федор Васильевич, — любезнее инженера во всем заводе не сыщешь.

— Бог их знает, что им надо, — недоуменно обращался к Адамову начальник прокатки, — отношения у меня с цехом разладились. Думаю сам просить о переводе. Работа идет, нами довольны, а они о чем-то еще беспокоятся.

— Нам это с вами нелегко понять. — Адамов пожал плечами. — Но тут какое-то… творческое беспокойство.

— Помилуйте, какое же может быть у нас творчество? Я гляжу, они катают. И все.

В завкоме, куда отправился Осипов, разговор шел иначе:

— Зачем убирать от вас Федора Васильевича? Ругаетесь с ним, что ли?

— Разве с таким поругаешься?

— Ну?

— Слишком хорош. По́ милу хорош. Рука не твердая. Не спросит, если я что запорол. А если директор неправильно взыщет, он и защиту не подаст.

Осипов вынимал бумажку — такую же затертую, как бумажки времен «совещательной печурки», — и начинал высчитывать.

— Я свой стан знаю, как игру в очко. Вот слушайте. На месяц даем мы со́рта [22] Сортового проката пудов пятьдесят тысяч, много-много — шестьдесят. Техники нам по-новому на эти… тонны пересчитывают. Я покуда по-старому — на пуды. Сбиваюсь я с тоннами. А давать можем сто тысяч… тонн… пудов, пудов, не тонн… Свободно можем. Заводу это надо? Надо. Слыхать, наши трубы бойко идут. Материал готовить надо. Дадут заводу большой заказ, а материал не наготовлен.

— Все у вас в прокатке так думают?

— Есть которые и поспать любят. Вот тут-то Федор Васильевич и слабоват. Не укажет.

В конце концов в прокатную назначили другого инженера, а Федора Васильевича, которым в цехе, несмотря на его любезное обращение, были недовольны, перевели в технический отдел. Через месяц у Осипова спросили:

— Ну, как новый?

— Этот да, — ухмыльнулся Осипов. — Крутит. Под две сотни тысяч пудов идем.

— Жаловались от вас на него в завкоме. Вот заявление лежит, разбирать придется.

— Это он двух лодырей расчихвостил. Да и вообще-то… — Осипов замялся. — Насчет деликатности не то что прежний.

— Какой же из двух лучше?

— Покуда новый лучше. А там, может, еще лучше найдется. Моя смена на стане больше всех пудов дает, — вдруг похвастал Осипов. — Это, как вам сказать…

Он, видимо, подыскивал точное слово, и не нашел, и не стал продолжать. Ленин нашел это слово еще несколько лет тому назад. Но Осипов то ли не читал, то ли не слышал.

Пройдут немногие годы — и великое слово станет общим для всех. Но к тому, что оно обозначает, уже стремился Осипов и вся его бригада. Потому-то они были согласны сменить деликатного инженера и получить в цех резкого, но дельного и требовательного. Понятие еще не отлилось у них в точные слова, но они его нашли. Так в тяжелые годы в холодных, чуть живых корпусах завода нашли совещательную печурку.

В жаркий летний день, когда нестерпимо парило, Дунин после работы зашел в пивную. Он оглянулся и увидел человека, о котором давно не вспоминал. За соседним столом сидел Елкин. Кровь застучала у Дунина в висках. С трудом он сдержал себя и стал внимательно приглядываться к соседу. Елкин стал солиднее, полнее, обозначилась лысина. На нем фетровая шляпа, хорошо выутюженный пиджак, расшитая косоворотка, часы на руке и вечное перо в наружном кармане пиджака.

Что он делает теперь? Маклачит на Сухаревке? Не похоже. Рядом с ним на столе лежит портфель. Маклак не ходит с портфелем. Может быть, агент по поручениям? Вот сейчас допьет пиво и побежит доставать электрический провод, доставать вагоны для своего треста. Нет, агенты всегда торопятся. Они живут на ходу, а Елкин сидит спокойно и солидно.

Вот сидит Елкин, со вкусом, с причмокиванием, с легким свистом обсасывает рака и не чувствует, что произойдет спустя минуту. Дунин вспомнил его, каким он ввалился в чайную тогда, зимой, — в фуражке с лакированным козырьком, из-под которого вылезал напомаженный чуб, пьяный, раскрасневшийся. Он это, он!

Дунин встал, положил ему руку на плечо: