Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Адамов делал пометки и покачивал головой. Как много пропустила его родина, как надо ей спешить! Надо спешить, потому что иначе рабство, о котором когда-то говорил молодой швед, станет еще унизительней.

Но цифры, которые он набрасывал карандашиком, цифры своего завода, говорили ему о том, что страна уже начала торопиться. Ему приносили акты об испытании новых станков, он диктовал письма за границу, вежливые, строгие. Сообщал, что у станков не оказалось договорной точности и что обнаружилась разница в хронометраже. Настоятельно рекомендовал он учесть это на будущее время, иначе придется отказаться от услуг поставщика. Ответы приходили незамедлительно. Поставщики писали, что замечания такого опытного инженера, как господин Адамов, о котором они слышали («от кого слышали?»), конечно, будут приняты во внимание.

Как ему не хватало теперь Дунина! Зашел бы Филипп Иваныч, присел бы рядом, закурил бы и все понял бы с первых же слов. Они ведь сроднились в тяжкие годы. Но нет Дунина. Не понять, почему он уехал отсюда в Москву.

— Чего же вы нас покидаете, Филипп Иваныч? — спросил Адамов.

— Начальству виднее, — как-то невесело ответил Дунин. — Вот буду теперь в Москве добывать заказы для завода. Подиректорствовал, и хватит. Не годится засиживаться на одном месте.

Но Адамов чувствовал — чего-то Дунин не досказал. Один инженер поделился с Адамовым:

— Не поладил наш Филипп Иваныч наверху. Самостоятельность любит.

— Позвольте, разве это плохо?

— Не каждому начальнику угодишь этим.

Но ничего больше не узнал Адамов о причинах, которые заставили Дунина покинуть Устьево.

Адамов слабел день за днем и, бывало, не мог встать с кровати даже для того, чтобы добраться до коляски. Он по-прежнему видел перед собой весь завод, видел и первый новый цех, знакомый ему только по чертежам. Но теперь требовалось большее. Прежней памяти было мало.

Во время жестокого приступа болезни он пригласил к себе Дунина, который приехал из Москвы на неделю.

— Плох стал технический директор, Филипп Иваныч, — сказал он. — Хочу посоветоваться, как быть дальше.

— Заводу вы нужны, — ответил Дунин. — Должно быть, и вам завод нужен.

— Нужен, — Адамов вздохнул. — Ох, как нужен! Но с таким «несомым» лежачим больным техническим директором завод мог работать, когда была тысяча, две тысячи народа. А теперь не то. Надо видеть цеха, людей надо знать. Где же мне, такому? Так как же быть?

Адамов говорил деловито. В его голосе Дунин не слышал ни тоски, ни жалобы.

— Давайте подумаем, Анатолий Борисович.

После этого Адамова стали называть консультантом и к нему по-прежнему присылали на квартиру чертежи, расчеты, на дом приходили инженеры. У постели созывались совещания. Из дому Адамов больше не выходил.

Нередко его томило одиночество. Тогда хотелось видеть возле себя человека, который взрослел бы на его глазах, говорить с ним, помогать ему думать. И этот человек появился рядом с ним.

Познакомились они еще в годы голода. Когда Адамова стали возить на завод, какой-то мальчишка усаживался сзади на ось задних колес пролетки. Зимой становился на запятки саней. Кучер его гонял. Мальчишка никогда не хулиганил, а только катался. Звали его Володькой. Однажды Адамов разговорился с ним, в другой раз приберег для него пайковую конфету, при виде которой мальчишка замер от восторга.

— Это Корзуновых, — сообщил Чебаков, сидевший на козлах.

— Корзуновых? — Фамилия показалась Адамову знакомой.

— Ну да. Младший у них. Отец-то в восемнадцатом году под Жлобином убит. Первые красные похороны у нас были.

— А, да.

— Волчок от них старшую дочку взял. До чего ж тяжело теперь Корзунихе. Еле тянет ребят. Вытянет ли?

Годы шли, Володька стал подростком, здоровенным, резковатым. Адамова он обожал.

Когда уехала дородная женщина в пенсне, Володька поселился на квартире у Адамова. Подружились они крепко. Воспитанник учился. Года через два оказалось, что по физике, по тригонометрии Володька мог бы побить служилого инженера времен Сербиянинова.

По вечерам воспитанник приезжал из города, — он теперь учился на рабфаке. Адамов открывал заграничные журналы.

— Ну-ка, смотри, — с трудом снимал огромные роговые очки, — что «Лондон щепетильный»… как это… «за лес и сало возит нам».

Он любил Пушкина. Над кроватью, на подвешенном к низкому потолку пюпитре, который смастерил Володя, лежал сбереженный еще со студенческих лет однотомник в тяжелом переплете.

Врачи осторожно сообщили Адамову, что болезнь после короткой остановки снова быстро двинулась вперед. Он и сам знал, что смерть недалеко. Но конца не боялся. Появилось какое-то новое чувство полноты жизни, незнакомое даже в молодые годы.

Однажды вдруг проскользнула беспокойная мысль: а не хитрит ли он сам с собой? Может быть, просто устал от старой болезни и потому легко ожидает конца. Тогда он проверял всю жизнь, перебирал день за днем, вспоминая детство, друзей, профессора Чернова, заводские годы, вспоминал женщин, с которыми сходился, и эту женщину, что увезла барометр. Вспоминал маленького и смелого Дунина.

Ночами, покуривая и покашливая, он раздумывал об одном и том же. Если покой ему принесла одна лишь последняя усталость, тогда он во всем ошибался и жизнь прожита неудачно. Если умиротворение идет от безразличия ко всему на свете, значит, он сам себя обманывал во всем. Тогда и эти простые люди, с которыми он сдружился, — только его случайные спутники. И Володя, который за стеной ровно и сильно дышит во сне, — лишь замена одиночества. Тогда эти журналы и его работа — только привычка больного человека, которому больше нечего делать. Так был ли выбор в его жизни? Или все шло само собой, без вмешательства его воли?

Он знал, что если откроет хотя бы ничтожную фальшь, то никуда от нее не уйдет, — в нем, как в точной машине, зазвонят все сигналы, и тогда придет последнее отчаяние, от которого не укрыться. Он разбирался в себе добросовестно и строго. И разобравшись до конца, увидел, что не хитрил с собой ни прежде, ни теперь.

Володя как-то застал его в слезах.

— Нет, это не то, что ты думаешь, — Адамов поспешно предупредил его вопрос. — Сядь сюда, Володя. Каждому нужна самопроверка, правдивая, до конца. Оказывается, было у меня немало хорошего в жизни, светлого, хоть и трудно я жил. Если вспомнишь мать или друзей, которых нет больше, или то, чего удалось добиться, то опять переживаешь радость. Вот я и расчувствовался. А так… ничего печального, решительно ничего.

Болей он не чувствовал. Просто тело умирало выше и выше. Но еще чудесно работала голова, и рука могла держать тонюсенький карандашик.

Его новой работой были буровые станки. Страна нагоняла время. И вместе с ней нагонял Адамов.