Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Открылось траурное собрание. Со сцены говорили те, кто видел и слышал Ильича. Нет больше на заводе Бурова, Дунина, Башкирцева — тех, кто и слышали Ленина и говорили с ним. Как мало осталось в поселке старых устьевских большевиков! Федя Воробьев мог бы рассказать о том, как Ленин в манеже прощался с теми питерскими рабочими, которые зимой восемнадцатого года уезжали укреплять распадавшийся фронт. Погиб Федя Воробьев. Дима Волчок также считается теперь старым партийцем. Но и его нет в Устьеве.

На сцене Горшенин — один из тех, кто первым пришел в семнадцатом году в комитетский дом на Царскосельской, — тот, о ком Буров говорил, что он даже деликатностью своей агитирует за большевиков.

Горшенин рассказывал — да, видел он Ленина несколько раз. Но особенно запомнилось лето двадцатого года в Петрограде.

Во дворце Урицкого заседал Второй конгресс Коминтерна. Устьевцам прислали несколько гостевых билетов.

— Дорогой это был подарок, — вспоминает Горшенин, — слышал я Ильича. Он тогда говорил как учитель всего мира.

Да, его слушали как учителя люди, сидевшие на овальных скамьях в огромном зале. Это были делегаты из тридцати семи стран. Путями, на которых их подстерегала смерть, проникли они в Советскую страну. Они пробирались через горы, через не засыпанные еще окопы недавних фронтов. Старый человек переходил бродом ледяную реку и под брезентом рыбачьих лодок скрывался от миноносцев, опоясавших страну чертою голодной блокады. Гости из тридцати семи стран были лучше одеты и на вид здоровее, чем, хозяева молодой страны. Платье хозяев было изношено до нитки, зазеленела черная кожаная куртка, а на лицо легло утомление от трех лет новой войны, от голода, от бессонных ночей.

Ленин начал тихо. Он слегка подался вперед, как бы для того, чтобы сразу стать ближе к тем, кто его слушал. И начиналось действие ленинской мудрости и простоты, которые убеждали всех.

Ленин говорил на незнакомом делегатам языке, но только изредка они взволнованно оборачивались к переводчикам. Через несколько часов они получат эту речь, отпечатанную на всех языках. Но когда в речи мелькало название их страны, знакомое имя — брата, врага или ненадежного соседа, — делегат нетерпеливо трогал переводчика за руку. Переводчик объяснял наскоро шепотом. И делегат узнавал, что Ленин издали видит его страну лучше, чем видел он сам на родной земле. В этой ясности открывался весь мир. Казалось, от ленинского короткого, скупого взмаха руки отходит прямая линия через континенты к пробужденным народам. Говорить так мог только тот, кто в боях признан был учителем всего мира.

Помнит Горшенин: когда Ленин кончил, весь зал поднялся и тотчас Клара Цеткин обняла Ильича — взволнованно, заботливо-матерински, улыбаясь и наспех смахнув слезу. Стало тесно в проходах: все устремились к трибуне. Долго не смолкали возгласы на многих языках.

У трибуны в почетном карауле стояли два военных курсанта. Один очень напоминал Леонида, того парня, которого вместе с Федором Воробьевым казнили в плену у Юденича. Курсанты оделись во все лучшее, что могло им дать в этот день начальство, и нашили даже свежий кант на щегольски сидевшую авиационную шапочку. Но у обоих были лица истощенных голодом людей.

Клара Цеткин открыла старый вместительный ридикюль, вынула из него шоколадные конфеты, привезенные из-за границы, и протянула их курсанту, который был так похож на Леонида. Караульный улыбнулся, покачал головой и не взял.

В перерыве гуляли по саду. Стоя на ступеньке дворца, Ильич щурился от солнца. Позади стоял высокий человек, выше всех, с густейшими бровями, коротко остриженный. Горшенину сказали, что это Горький. Кто-то из делегатов торопился снять Ильича маленьким дорожным аппаратом. Потом перешли через дворец к ограде. По улице проходили колонны школьников. Их также принарядили на этот день, как могли. Но ребята были худы и бледны.

Народу в зале прибавилось вдвое. Двери на улицу были открыты. Стояла холодная, безлунная ночь, в просветах облаков неясно светились звезды, Слышались торопливые шаги на скрипучем снегу. Отовсюду подходили люди. Они стояли вплотную один к другому в проходах зала и на улице возле открытых дверей. Собрались тысячи людей из всех цехов, — никогда еще не было так людно и так тихо. Еще долго не расходились после того, как закрыли собрание, — слишком тяжело было идти домой с этой вестью, слишком тяжело было уснуть и еще тяжелее проснуться с нею.

В поздний час, когда опустели улицы поселка, на глухой станции за полтысячи верст от Устьева, широкий, крепкий на вид человек садился в поезд на Петроград.

Поздно вечером в Опухликах была получена телеграмма о смерти Ленина. В Овчинникове уже спали, Родион собрался тотчас. В эту минуту он забыл про болезнь. Знал одно — завтра ему надо быть среди своих, на Устьеве, а там уж будет видно, что делать ему дальше.

У него еще оставалась надежда, порою покидавшая его, что прежнее здоровье еще вернется к нему. Со спокойной совестью он мог теперь уехать из Березовской волости.

Если глядеть только на цифры, то сделал он в волости за эти годы совсем не много. Был он первый коммунист, а в ячейке четырнадцать членов партии. Да в одном цехе Устьевского завода их больше.

Верно, верно, отвечает Родион человеку, который снисходительно указывает ему на это. Да, только четырнадцать членов партии. Но ведь сколочена крепкая группа, на которую можно положиться и сегодня и в будущем. Ведь придет же будущее и для Березовской волости. Сегодня она еще бедна. Нет больше Пащенкова — это внесло в жизнь много простоты и облегчения. Но ведь остаются хутора. Они продолжают богатеть. Без борьбы с ними не наступит будущее. А оно должно прийти. И в это верят те люди, которых воспитал Родион.

Воспитал и вырастил. Родиону, который был скромен до щепетильности, было бы неприятно услышать от кого-нибудь об этих словах. То, что он делал, — так обычно для коммуниста. Ведь эти люди сами тянулись к нему. Да, он заметил это и что-то свое сумел им передать. Это с в о е заключалось в том, чтобы открыть в каждом то лучшее, что он нес в себе, и не больше. А там уж начинало время свою великолепную работу.

Вот Микеня. Что толку было в его честности, пока он оставался горьким правдолюбцем? Он сам убедился в том, что этого слишком мало для человека. «Ты тоскуешь по правде, а надо добиваться ее», — сказал ему как-то Родион.

Вот с этим Микеня и живет теперь. Это уже не вчерашний унылый «филозо́ф», а партиец, бессменный член волостного исполкома, на которого во всем можно положиться — большом и малом.

«Я уж и не знаю, кто его больше растил, — говорит себе Родион, — я или Мишка Сомин, который попался нам на дороге. Мишка Сомин и показал ему, что нельзя жить беспомощным правдолюбцем».