Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Дома у него пусто. При жене все было убрано на заглядение. Жена не любила крашеных полов, но уж так мыла и выскребала некрашеный, что доски были как новые, только что оструганные. И как она загибала уголки белоснежных подушек!

Теперь неуютно, запущено, многого уже нет. Потап доживает один.

Сначала не стало сына. Подрастал он как чужой для отца. Не нравилось Потапу, что часто видит сына за книгой.

— В профессора, что ли, метишь? — язвительно спрашивал отец.

— Теперь можно и в профессора, — сдержанно отвечал сын, которого отец нередко поколачивал.

— Да ну? Можно, говоришь? А заклепки подавать не желаешь?

Сын молчал. Мать бледнела от недоброго предчувствия и не смела подать голос. Ну чего еще нужно ее Потапу? Первую жену похоронил, второй раз женился немолодым, сын растет послушным, а в доме нет мира.

— А может, твои профессора больше и не понадобятся.

— Это как же? Без них не может быть культуры.

— Я на твою культуру… знаешь что? Профессора вон были с нами в семнадцатом году? Мы без них обошлись. И какое дело сделали! Бросай книгу!

В двадцатом году сын, которому не исполнилось и восемнадцати, пошел добровольцем на польский фронт. Это озадачило Потапа. Не ожидал он такого порыва в сыне, которого презрительно называл «книгожором».

— Белых панов лупить? Дело. Всех до одного под ноготь! Молчи, мать, не распускай нюни. Взыграла брахинская кровь, а? Такого и девка полюбить может. А я-то уже думал…

Но тут произошло неожиданное. Сын стряхнул с плеча руку отца и проговорил вздрагивающими губами:

— Вот уж ты-то никого не любил.

Брахин оторопел:

— Это ты про что?

— Живешь одной злостью. Ни я, ни мать доброго слова от тебя не слыхали. И никто тебе не дорог. Хоть на прощанье скажу это. Давно собирался.

— Вон! — загремел Брахин, он поднял руку.

Мать встала между ними. До смерти боялась она мужа, но не могла допустить, чтобы так ужасно окончилось прощание с сыном. Она одна и провожала сына. Сын не вернулся. Знал Брахин, что заказывает она панихиды по убитому, хотя и боится мужа. Ничего он не сказал жене. Смерть сына подкосила ее. Пожила она еще года два, с каждым днем все тише и незаметнее. Они подолгу ни о чем не говорили. Потом хозяйка слегла. Потап испугался, увидя в ее глазах немую просьбу, но ответил ей твердым взглядом: «Об этом не проси меня!» Она и теперь покорилась ему, как была покорна всю жизнь во всем. Разве мог он, Брахин, согласиться на то, чтобы поп вошел в его дом напутствовать умирающую? Что станут потом говорить о Брахине? А может, надо пойти к Бурову за советом? Ведь тяжело ему, Брахину. Видит же он, что всегда был плох с женой, а теперь отказывает ей в последнем. Так пойти ли к Бурову за советом? Нет, не пойдет он к нему, не пойдет потому, что ненавидит его так же, как и Дунина. Не станет он ничем делиться с ним.

Так Потап остался один. Знакомства он заводил случайные, без бутылки встречи с этими знакомыми не обходились. А потом начинались и песни. И самой любимой оставалась старая о лихом зарубленном молодце. Брахин пел ее со слезой.

Компанию с Брахиным могли водить только те, кто льстил ему. Как он любил рассказывать о прошлом! И сколько хвастовства было в рассказах.

— А теперь кто я? — Он грозно обводил знакомых взглядом, и они знали, что́ он добавит. — Какой я, к черту, мельник, я ворон местного значения! А почему так получилось?

И тут полагалось сказать — получилось так потому, что не оценили должным образом заслуги Потапа Сергеевича Брахина.

— Ну, то-то…

Однажды к нему постучался человек, о котором Брахин уже забыл. Старое встало на пороге — семнадцатый, шестнадцатый год.

— Это ты? Козловский? — Брахин был поражен. — Своей собственной персоной?

Да, это был Козловский, не неряха, каким его помнили, а солидный на вид человек.

— Ты что же, исповедаться приехал? — Брахин смотрел на гостя насмешливо, но в насмешливости было превосходство, а не злость. — Был в тебе не наш дух, был душок. А теперь как? Давай начистоту. От меня фальшь не скроешь.

— Я многое передумал, — уверял Козловский.

— Да уж если бы не передумал, то не разыскал бы меня, старика. Ладно, удостоверю, что в шестнадцатом году ты тянулся к нам. А за семнадцатый тебе шею намяли, а? Ну, на пользу.

Спустя несколько дней Козловский появился в Москве у Башкирцева. Его приход был неожиданным.

— Не узнаете? — спросил он в прихожей Елизавету Петровну.

— Нет, отчего же, узнала. Не так много лет прошло. — Елизавета Петровна подавила улыбку.

Лет, верно, прошло не так уж много, и она видела Козловского, правда, не такого, как сейчас, а того, кто вовсю нажимал на педали велосипеда, чтобы поскорей уехать от Анисимовны, срамившей его на людях.

Ведь только на прошлой неделе Анисимовна была в гостях у нее, милая и немного забавная Анисимовна. Нет-нет да и собьется на старую, привычную ошибку и скажет: «Башкирчев».

— Вы к Андрею Иванычу?

— Да, да… — Он не мог преодолеть смущения, а видел, что у этой женщины в глазах прячется улыбка. Что же она вспомнила о нем?

Башкирцев и виду не показал, что удивлен приходом Козловского.

— Процесс эсеров, моих бывших товарищей по партии, заставил меня на многое поглядеть другими глазами.

Башкирцев молчал. А Козловский думал, что он будет задавать ему вопросы, — так было бы проще.

— Сколько этот процесс вскрыл… много всего.

И вот вопрос Башкирцева, вопрос в двух словах, но трудный:

— Много чего?

— Ошибочного. Заблуждений, роковых заблуждений.

— Подлого много вскрыл, преступлений.

— Да, и это.

— Не «и это». А это основное. Ваш центральный комитет послал Каплан стрелять в Ленина, а потом отрекся от нее. Почему отрекся? Потому, что выстрел принес совсем не то, что вы ожидали.

— Я ничего не ожидал, — Козловский привстал в испуге, — я был слеп.

— Почему вы просите рекомендацию в партию?

— Для того чтобы делать одно дело с нею. — Это Козловский повторял уже несколько раз.

— Почему вы обращаетесь за рекомендацией ко мне?

— Вы играли видную роль в Устьеве в семнадцатом году. Простите, не так выразился. Вы вели большую работу и, вероятно, помните меня.

— Помню много плохого.

— Я был слеп. Как бы там ни было, а нельзя скинуть то, что я до Февраля стоял на позициях циммервальдовца.

— Помню. Но вы сказали об этом одному Брахину, а не Бурову, не Дунину, не мне. Почему же?

— Я не знаю, как это объяснить. — Козловский понял, что его приход сюда был бесполезен.

— От таких, как вы, требуется особая правдивость, если хотите примкнуть к нам, глубокая. А ее не чувствую в вас и теперь.

— Что же мне делать дальше? — как бы сам себя спросил Козловский. — Ведь это политическое банкротство.