Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Подальше от трудного времени?

Оба помолчали, подумав об одном и том же. Бывало в те годы, и нередко, что такие люди, как Горшенин, чистые и непосредственные, выращенные партией, но совершенно неискушенные в тех сложностях, которые принесла новая пора, сменившая ту, когда от человека требовалась лишь готовность в любой день, в любой час пожертвовать собою, просили вернуть их в цех, к станку, — там они себя чувствовали на месте.

— Видишь ли, Василий, если бы интеллигент попросился в цех, для него это было бы ближе к трудному времени. А для тебя это все-таки подальше. Ты ведь цех знаешь.

Горшенин покраснел.

— Меньше я накопил, чем ты, чем Дунин. Не умею людей направлять.

— Умел же раньше.

— Не сердись на меня, Родион. Мало я для партии сделал. Когда-то хвалили меня за то, что к людям умею подходить, за деликатность.

— Да, этим ты умел за нас агитировать. Отлично агитировал этим.

Оба невольно улыбнулись воспоминанию о далеком прошлом.

— А дальше что? — Горшенин погладил пышные, полуседые прокуренные усы. — Не умею руководить. Знаний не набрался. Право, лучше мне в прокатку, на стан. Там Осипов, завернем мы с ним.

— «Раззудись, плечо, размахнись, рука…» Там, конечно, легче, все яснее. Но нужен ты сейчас не там, поверь мне.

— А знаешь что, Родион Степаныч. Слух есть один.

Буров не мог поверить тому, что сказал Горшенин.

— Да от кого — ты знаешь?

— От него самого. Встретил я его на Невском. Поздоровался со мной по-хорошему. Скоро, говорит, увидимся в Устьеве вашем.

— Любиков к нам на партийную работу? Да он же ее не знает.

— Я тоже удивился. А он говорит — и учить, и учиться буду.

— Какой из него партийный работник? Он же ни устьевцев, ни путиловцев, ни обуховцев не знает, не чувствует, не видит.

— Все-таки культура у него.

— Какая, к черту, культура! Все на поверхности, все чужое. Ну и новость же ты мне сообщил.

Родион решил еще раз поговорить с Брахиным. Потап встретил его угрюмый.

— Проходи, садись, дорогой гость, — пробурчал он.

В комнате оказалась незнакомая Родиону женщина лет под пятьдесят. Она заулыбалась, засуетилась, но Потап так взглянул на нее, что она умолкла и, накинув платок, заторопилась к соседям.

— Жена? — спросил Буров.

— Ну, жена.

— Чего же не познакомил?

— Обойдется без церемоний.

— А твою тишайшую я помню.

— Чего ты на меня так смотришь?

— Да вот соображаю — как это у тебя уживаются партийность и домострой? А в общем хорошо, что женился, не годится тебе быть одному.

— А может, это вовсе и не жена мне, — Брахин рассмеялся дребезжащим смехом, — может, только с ветра?

— Ну зачем паясничаешь, Потап? И в чем?

— Учить уму-разуму пришел? — жестко спросил Брахин.

— Для этого я пришел, — подтвердил Буров.

— А не годишься ты в учителя, в вожаки. Силы нет. Вон как тебя болезнь скрутила. Возьми-ка ты костыль, как я, скачи на трех ногах, получай пенсионные, да и доживай.

Родион пропустил это мимо ушей.

— Вот что, Потап Сергеич, — начал он. — Случай открыл мне тебя… теперешнего. Ответь мне, насчет какого разброда ты говорил?

— Все в разброде.

— Отчего же?

— Я же говорил. Предупреждения писал. Кабаки пооткрывали, Протасова возродили.

— И все?

Буров почти с изумлением смотрел на Брахина. Не мог он представить себе, чтобы Потап остался таким темным.

А Дедка зловеще шипел:

— И лезет это из всех углов. И задушит нас.

— Что лезет? Говори толком.

— Протасовы отовсюду лезут. Свернут нам шею. Теперь уж не миновать. Все пропало.

— На баррикады, что ли, зовешь?

— Позвал бы, да поздно. Смяли уже. Поддались им. — Дедка как в бреду посмотрел на Бурова. — Год назад провожал я Дунина, мил дружка, в Москву. В одном вагоне с буржуями поехал. Где Филипп? Потерялся Филипп среди них. И еще кабак на колесах за собой тащат, вагон-ресторан.

— И вся это беда? — Родион засмеялся.

— Смейся, смейся, веселее смейся, а нас, старых, в сторону. — Дедка сделал яростный жест, словно кого-то отталкивал от себя. — Нет ко мне полного уважения. Спихнули с воза, поддали коленкой.

— Уважение за дела дают. Давно известно.

— А за мной дел нет? — зазвенел Дедка. Он продолжал с бесконечным ехидством: — Да и к тебе теперь без внимания. Был ты в семнадцатом, в восемнадцатом годе здесь главный. А теперь? Что тебе от друзей теперь?

— Об этом не надо, Потап.

— Башкирцев пишет, как друг сердечный поживает? Дунин осведомляется? На большие посты залезли, а старого друга-то и бросили.

— Оставь, говорю! — Была еще в голосе Родиона та сила, которая могла заставить Дедку уняться. — Нагородил ты такого, что страшно за тебя стало. Сидишь ты на своей кочке и ничего, ничего впереди не видишь. Возьми себя в руки, Потап. Не то пропадешь с позором.

— Доживу как-нибудь. Когда тебя в почетный караул к моему гробу поставят, не спросишь же: «А что ты, Потап Сергеич, прибавил себе за семнадцатым-то годом?» Теперь уже недолго.

— При жизни с тебя спросят. До смерти разойдемся с тобой.

— Чего ж ты от меня хочешь? — вскрикнул Дедка.

— Чтоб в руки себя взял. Много тебе узнать надо. А то ты и в газете запутаешься. Таким ли думал я тебя встретить? Узнавай, учись — старость не помеха.

— Ты науку оставь. У меня твоя наука, как кила будет болтаться. Что человеку надо? Была бы воля, да харч, да баба, да песня. А культура твоя…

Ни к чему не привел долгий разговор.

Любиков возвращался в Устьево.

Был это и прежний, и не прежний Любиков. Когда-то Буров и Дунин многое прощали ему за веселый, открытый нрав, за то, что он, человек, по прежним понятиям, образованный, умел просто держаться с устьевцами. Прощали ему витиеватость речей, бесшабашность. Привлекало к нему то, что он по первому зову мог сложить голову там, куда шли умирать устьевцы. Он не отделял себя от них. Дали ему кличку.«вечный вольнопёр», но злости в этом не было. Но полагалось ему внутренне измениться, как и всем державшим тягчайшие испытания в страшные и решающие годы, а этого-то и не было заметно в нем. Дунин в сердцах ему говорил, что статьи о Гомперсе ему дороже, чем весь поселок Устьево, что запустил дела он, молодой председатель Совета, что нет у него заботы о людях. И когда послали Любикова в армию, тот же Дунин сказал ему на прощание:

— Одного тебе желаю, Петр, — наберись ты нашей партийной серьезности.

— А что такое партийная серьезность?

— А это то, чем мы живем. Андрей Башкирцев объяснил бы тебе получше, чем я. Ну, а я как умею.

— А может быть, не партийная серьезность, а серьезная партийность, Филипп Иваныч?

— Любишь ты словами играть.

Доходили слухи, что воевал он неплохо. Но хоть бы раз человек сам написал в Устьево, а то уехал как отрезал. В чем-то изменился Любиков. Он теперь больше знал о Гомперсе и говорил о нем не так часто. «Время митингов прошло, — повторял Любиков и иногда доверительно добавлял, если рядом был близкий ему человек: — А жаль, так жаль, ведь это, друг мой, неповторимо. Ты словно возносился на крыльях. Куда? Не все ли равно? Мы жили как в экстазе». И повторял Любиков: «Теперь не время речуги закатывать, а засучив рукава делать самую черную работу». Но о черной работе повседневности Любиков имел только самое общее представление и порою сознавал это, и наступала минута исповеди: «Я что в данных условиях? Непонятно. Вот путиловец, он знает, что делать. Оживлять свой цех. А я?» Эта минута быстро забывалась.