Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Чебаков кивнул головой, но не своим мыслям, а сверстнику, который стоял сейчас на сцене. Тот так и сказал:

— Верили мы — это заступник наш.

В зале слышен возглас:

— Ну и заступничек! — Голос молодой, задорный.

Молодые слушают с интересом, но им не терпится узнать:

— Где теперь Гапон?

— Погоди, не забегай вперед. Все скажу.

Другой день встает перед Чебаковым. Он снова видит зал, белые стены, которые Гапон окропил за неделю до того. Напряженная тишина. В руках председателя длинная бумага. Он читает медленно, останавливаясь после каждого слова, и смотрит на собравшихся.

— Телеграмма от отца Георгия, — говорит председатель, дойдя до конца длинной бумаги. — Завтра к двум часам быть у дворца. Царь нас выслушает. Отец Георгий пишет: «Оружия не брать. Бог в сердце, икона в руках — вот наше оружие».

А после того, как прочли записку Гапона, раздался настойчивый голос:

— Пропадете с таким оружием. Не ходите к царю! В западню идете!

Евгению Петрову, большевику, не дали тогда продолжать. Его окружили. И слышит Чебаков:

— Евгений, ты наш, но молод, мало знаешь. Не можешь ты так говорить. Не лишай народ веры. Добром просим, Евгений. Уходи, Евгений, отсюда.

Все опустились на колени. В последний раз пели «Царю небесный», и как бы слышались в этом пении все те слова, что медленно прочел председатель: «В нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать…» Великие тысячи имен стояли под этими словами, и за один вечер к ним прибавились тысячи имен с Устьевского.

Пели молитву, и обильные слезы душили голос.

Когда Чебаков выйдет теперь, почти через два десятка лет, на сцену, он скажет, что не от одной веры были эти слова. Людей томили тяжелые предчувствия. Плакали так, словно навсегда прощались с тем, во что верили, страдая.

С рассветом взяли иконы и с непокрытой головой пошли снежными полями в город. Из темных домов выходили устьевцы и молча присоединялись к толпе. Было пусто на Московском шоссе. По дороге останавливались, разжигали костер. У переезда через железную дорогу сторож и его жена поклонились им в ноги и заплакали.

Дальше Чебаков помнит себя притиснутым к стене возле арки Главного штаба. Он оглушен выстрелами, криком. На него задом напирает лошадь. Маленький человек лезет лошади под брюхо, чтобы ускользнуть от удара, но нагайка разрывает ватный пиджак, и лошадь мнет упавшего человека. Стреляют так остервенело, что кажется, будто винтовки взрываются в руках у солдат. Толпа отхлынула с площади! У постамента колонны жмутся люди, их человек пять, они падают. В короткой тишине между залпами жалобно трубит горнист. Чебаков опомнился на другой площади, возле вокзала. Рядом кто-то говорил, задыхаясь:

— На Васильевском баррикады ставили. Так бы и нам… так бы всем!

А он оглядывался, разыскивая своих, устьевских, и никого из них не было рядом. Старик в разорванном пальто обертывал икону платком и судорожно рыдал.

— Оттуда? — спросил его кто-то.

Он не ответил.

Поезд дошел только до первой пригородной станции. Чебаков добрался домой пешком. Была уже ночь. По улицам посада разъезжали казаки. Придя к себе, Чебаков сел на сундук. Молча стал раздеваться и вдруг швырнул сапоги в икону, зарыдал, неумело, со стоном, как плачут крепкие, много испытавшие люди.

— Чудаки дурные, кому они верили — царю небесному, царю земному! — слышит Чебаков от молодых соседей.

Он не выдержал:

— Ты тогда всех умней был! Тебе сколько было тогда?

— Сколько бы ни было.

— Ты теперешними глазами на все прошлое глядишь. За твои глаза дорого заплачено. Да пойми, что вся жизнь тогда у нас надвое переломилась. Одной половиной жили до этого воскресенья, а потом по-другому, Э, да где тебе понять?

Через десять дней работали. Поп в церкви говорил о рабочем, который разбил икону. Начальнику цеха сообщили из столицы, что царь примет рабочих депутатов, — надо назначить одного от Устьевского. Подыскать такого теперь было уже трудно. От этой чести пугливо отказывались даже огородники. Боялись, что потом житья в мастерских не будет. Начальство подговорило мастерового из бронеотделочной, человека никому не известного на заводе. Его одели в сюртук, учили делать русский поясной поклон и наказали ни о чем не спрашивать царя. Депутат ходил потом на работу бочком, поеживаясь от злых насмешек. И день, когда пели на коленях «Царю небесный», и зимний рассвет, когда вышли с иконами на дорогу, стали казаться Чебакову очень далекими.

Объявили перерыв. Чебаков вышел покурить. Он еще раз стал обдумывать то, что сам скажет со сцены. Хотелось получше объяснить молодым, почему он девятнадцать лет назад молился на коленях царю небесному и верил царю земному.

Он так скажет: «Я не то что в царей, я и в чертей верил, коли хотите знать. Меня под аркой не убили, веру мою расстреляли. У всех у нас расстреляли веру перед Зимним дворцом. Тысячу лет ее копили, а лишились ее в один день. На рассвете с иконами пошли, а уже к вечеру бежали к Петрову Евгению, чтобы он научил, что надо делать».

Говорить Чебакову не пришлось. Он услышал неясный шум.

Горшенин вполголоса позвал его.

— Да что ты? — Чебаков поразился тому, как бледен Горшенин.

— Идем.

В зале все стояли. Стояли неровно. Кто прямо, кто подался вперед. Председатель говорил тихо. Чебаков закрыл глаза. Из задних рядов раздался прерывающийся голос:

— Как же умер? Писали в газетах, что на поправку идет.

— Да нет же! Может быть, ошибка. Проверить надо телеграмму! — вскрикнул Чебаков.

Все было в его голосе — сомнение в своих же словах и отчаянная надежда.

— Нет, товарищи, ошибки нет. Ильич умер два часа тому назад…

В рядах тихо заговорили:

— Сколько ж лет Ильичу было?

— Мы с польского фронта ему телеграмму посылали, когда пятьдесят исполнилось. Стало быть, пятьдесят четвертый.

— Только…

Так прошло несколько минут. Двое рабочих поднялись на сцену, неся портрет Ленина. И невыносимой болью отозвалось в сердце у каждого то, что Ильич смотрел в зал из рамы, обрамленной траурной, черно-красной лентой.

Приглушенный стон нарушил тяжелое безмолвие. По проходу вели под руки невысокую полную женщину. Красная косынка сбилась у нее с головы. Видно, что женщина из последних сил пытается идти сама и не может.

Кто-то говорил:

— Звони в больницу! Отправим тебя домой, Анисимовна.

— Не пойду я домой. Здесь посижу, отойдут ноги. Не могу я сейчас домой.

Ноги у нее были простужены в заволжских степях, когда ездила с продовольственными отрядами. Анисимовна уселась дальше всех у самой стены под окошком будки, в которой помещался киноаппарат, и ослабевшими руками поправила косынку.