Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Три листа, подклеенные один к другому, были широки, как простыни. Адамов размечал на листах график производства.

Точно, без ошибки, как он рассчитывал всегда, деталь по графику переходила с одной машины на другую, отделывалась, обтачивалась, фрезеровалась. Потом к ней присоединялась другая деталь, и они шли дальше, дальше. И из них-то вот и составятся буровые станки, они откроют землю не на сто, не на двести метров, как позволял швед, а на тысячу. Готовые станки, что отправляли в Баку, он видел только на фотографиях, которые присылали ему домой. Адамов знал, что это его последняя большая работа, самая большая за всю жизнь.

Первую фотографию принес иностранный специалист, он устанавливал новое оборудование на заводе.

— Скажите, — спросил Адамов, — почему вы рекомендуете работать нам не на паспортных, а на пониженных скоростях?

И в те годы и позже этот вопрос чем дальше, тем чаще задавали поставщикам заграничных машин. Такой разговор можно было услышать и на Путиловском, и на «АМО», который готовился выпускать первые отечественные автомобили, — всюду, где обновляли оборудование. А возражение всюду было одним и тем же — корректным, но с сознанием своего превосходства. И это превосходство выдвигалось как неоспоримый закон.

— Господин Адамов, ведь в этом цехе преимущественно молодежь. Они не видели такого оборудования. Мы сами сначала работали на малых скоростях и лишь потом прибавили.

— Но молодежь хочет работать быстро. И добьется своего.

— От желания еще далеко до умения.

— От настоящего желания очень близко. Вчера мы обсудили это с директором. Через месяц мы переведем ваши машины на полную мощность.

— Но это несолидно, — возражал иностранец. — Мы сократим гарантийный срок. Мы вынуждены будем сделать это.

— Вы это не сделаете. Вы отвечаете за ваши машины, а мы — за наших людей.

— Но если дикаря допустить к…

— К чему допустить? Какого дикаря? — Адамов с трудом приподнялся, опираясь на локоть.

Он посмотрел на этого человека — сильного, статного, уверенно произносившего каждое слово, и вдруг разглядел в нем то, что много лет тому назад не мог увидеть в молодом шведском инженере, — уверенность в абсолютной своей правоте была наложена на самую обыкновенную тупость, которая мешает увидеть новое в мире.

— Простите. Это гипербола, невольная в споре. Я не думаю сравнивать вашу страну с Конго, куда мы также отправляем оборудование. На нем там работают и туземцы, но поверьте…

«Нет, от этой гиперболы ты и идешь, тупица», — подумал Адамов. Он перебил собеседника:

— Это ваша привычная гипербола. С нею вам трудно понять нас. Так вот, через месяц мы переведем станки на полную мощность. Извините, я устал.

По бумажным листам: сверху — время, сбоку — станки Адамов следил за тем, как работает цех. Эту молодежь он не видел. Он только слышал ее, когда юноши и девушки проходили мимо его дома. Должно быть, Володя похож на них.

Графики производства, которые он посылал на завод, фотографии, которые приходили оттуда, были его перепиской с новым цехом.

И еще целый год тонюсенький карандашик передавал на бумагу ясные мысли человека, которому не суждено было встать с кровати…

И еще долго казалось Чебакову, что весь этот день, о котором не забывают до конца жизни, он простоял на холоде. Рядом был Родион Буров. Оба они молчали. Острый ветер дул с Ладоги, заметал затвердевший снег, больно колол им лицо. Чебаков не чувствовал себя, не чувствовал холода и ветра. Так он мог простоять сутки. Мысль, с которой он не освоился, удерживала его на одном месте. Вот уже три дня, как она заполнила его целиком, но не улеглась. Он не ходил, а блуждал, так было и дома и на работе.

Всегда у сталеваров начинались разговоры, как только загружали печь, — оставалось ждать да посматривать. Но теперь не вовлечь было Чебакова в разговоры. Не проронив ни слова, он смотрел в глазок печи, медленно ходил возле нее, и, казалось, работа не занимает его. За три дня от него не услышали ни одной шутки. Дома он, не отвечая на вопросы, опускался на табурет и неподвижными глазами смотрел в одну точку. В который раз он спрашивал себя: как же быть дальше? Нет, не мог он привыкнуть к горькой мысли, не мог ответить себе.

Три дня тому назад вечером Чебаков пришел в зимний театр. Его, как и многих стариков устьевцев, пригласили на заседание, которое происходило каждый год в январский день. В этот день они рассказывали о пятом годе, о Девятом января, о Дворцовой площади, о том, что видели сами.

Чебаков немного опоздал. Он сел на свое место уже после того, как началось собрание.

Кто-то из молодежи спросил вполголоса:

— Дед, и ты рассказывать будешь?

Чебаков недовольно покосился на парня. Обращение показалось невежливым, старик не ответил. В такой день он всегда чувствовал себя взволнованным — ведь немного вокруг оставалось людей, которые пережили это. Даже Филипп Дунин был в тот далекий год таким молодым, что годился Чебакову в сыновья. Да и Евгений Петров, о котором уже немногие помнят в Устьеве, был тогда молод.

На сцену выходили ровесники сталевара. Ему хотелось, чтобы они говорили ярче, сильнее, чтобы всех тронули за душу. И Чебаков и они остро, до мельчайших подробностей помнят далекий и страшный день. Да разве можно его забыть? Ведь вся жизнь переломилась тогда.

Видит Чебаков дом на Павловской улице. Внизу шумный трактир с машиной, которая играет песни. Наверху пустое, свежепобеленное помещение. Побелили его для того, чтобы там принять Гапона. Фотограф наставил аппарат и приготовился. Гапон положил руки на колени сидевшим рядом рабочим. Как ему верили тогда! С каким нетерпением ловили каждое его слово!

О Гапоне и рассказывают сейчас на сцене:

— Глаза у него горели, как у черта.

Это верно. Снимаясь, Гапон подался головой вперед и уставился в аппарат так, будто хотел его прожечь глазами.

Гапон кропил стены святой водой. Чебаков помнит, что крест на рясе у Гапона был маленький, скромный и не спускался к животу, как у других попов, а висел строго на груди. Даже этим Гапон хотел показать, что он особый поп.

— Гапон — вроде как Пасхалов, — вспоминает на сцене ровесник Чебакова. — Только гораздо хитрей. Вот поглядите на Пасхалова и представьте себе Гапона.

«Не то, не то, — говорит себе Чебаков, — не так ты рассказываешь. Куда Пасхалову до Гапона! Конечно, Пасхалов хитер. Он знает, как подладиться к простым людям. Недаром после революции называл себя земным попом. Дескать, не такой, как другие попы. А Гапон сущий дьявол. Он не подлаживался, а владел людьми. Как он в глаза-то глядел, — будто всю твою жизнь понимает и жалеет тебя, горемыку. От одного его слова люди плакали. Где, бывало, идет, не протолкнуться к нему. Кого благословит — тот счастливый. Так и считали — это наш заступник перед богом и царем».