Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Как торгуешь, воскрешенный купец?

— Дверь на улицу открыта, я в дверях ласковый. Без этого в нашем деле нельзя. Вот кооперация — та без ласки торгует. Зайдет туда человек: «Отвесьте фунт мяса». А ему, как в учреждении, отвечают: «Фунтами не продаем, бери ногу». У меня не так: «Мясца? Фунтик? Пожалуйте».

— В Груздевке оно бы сидеть спокойнее.

— В Груздевке продавать некому. А тут на заводе тысячи. Говорят, еще прибавят.

— Смелый ты, что вернулся. Забыл, как с плакатом на шее по улицам водили.

— Что я, Керенский, чтоб весь век помнить? Вот вы, отец Александр, другое дело.

— Чего это я? — насторожился Пасхалов.

— Вы, слышно, когда Юденич наступал, на улице обмолвились. Встретили кого-то из Совета, да и отмочили: «Наши чуть Питер не взяли». Такая промашечка у вас вышла.

— Говорят об этом, что ли? — Пасхалов отодвинул рюмку.

Хор славил хозяина. Сын Протасова, Санька, требовал самых новых песен.

— Шпанских, — определял он.

И хор выводил:

Затем следовала пауза — и совершенно неожиданно:

Санька был такой же стройный, как раньше. Он все еще ходил в одежде военного покроя.

— Умрешь, — старик Протасов отплевывался от песни, — они скажут: «Умер Протасов, ку-ку!»

Он стукнул кулаком по столу.

— Нет, не умру! Ты мне еще, Никаноров, огурец в кочне принесешь.

— Не ращу их больше.

Хотел было сказать Никаноров, что на теперешнего купца растить ненадежно. Навозишься с кочном за лето, а к рождеству, глядишь, купца налогами придавят. Старик Протасов, видно, смекнул, о чем думает Никаноров. Он недовольно поглядел на него.

— Не растишь? Чем же ты займаешься?

— Дуринку у нового хозяина нашел.

Старика Протасова что-то томило. Когда Пасхалов простился, он, совершенно пьяный, предложил оказать почести никому не известной птице Омич.

— При нем нельзя, — вслух подумал Протасов о Пасхалове. — Еще еретиком тебя назовет. Эпитимию наложит.

— Про какую это вы птицу? — недоумевали гости.

— Слушайте меня, — начал Протасов. — Санька, достань вывеску.

Санька улыбнулся несколько свысока, — так улыбаются слабостям родных, но отставших людей.

— Это что? — Протасов показывал синюю эмалированную дощечку, которая рекламировала швейцарский шоколад. — Примета! Упала она в семнадцатом годе с гвоздя, и повели меня по улицам. Я с ней двадцать лет торговал. Есть другая примета. Она… и есть птица, и никто ее не видит.

Протасов стал бестолково рассказывать. Было это при царе Иоанне Васильевиче Грозном. Братья Строгановы, купеческого рода, шли в Сибирь. И на дороге сидит птица, большая и сильная, вроде глухаря. И птица загораживает людям город. Ни с какой стороны, как ни бились, не обойти злую птицу.

— Было это под Омсковом. Потому птица и зовется Омич, — пояснил Протасов.

Стали птицу убивать. Она сапог проклевала, ногу ранила. Пуля ее не берет. Старший Строганов догадался:

«Напоите ее водкой».

Напоили. Птица уснула. Когда проснулась птица, видит — Строгановы в городе и взяли все добро. Птица и говорит:

«Буду жить при купеческих домах. А когда улечу, отберу ваше добро, что копили».

Так и жила птица.

— В восемнадцатом годе, — заключил осовелый Протасов, — птица впрямь улетела, тогда и закрыли торговлю.

Поборов сон, Протасов закричал:

— А теперь она опять с нами! Почитайте птицу.

Все были пьяны. Притащили подушку, утыкали ее гусиными перьями. Положили подушку на буфет. Рядом поставили синюю эмалированную дощечку.

— Дьякон, славь птицу! — приказал Протасов.

Поленов загремел с такой силой, как в былые годы в морском собрании, когда голосом валил стакан со стола.

Откуда-то взялась полоумная старуха. Она стала плевать в печку.

— Хозяину! — захрипела старуха. — У тещи, у доморощи, все кругом заросши. Не узнаешь? К тебе в лавку ходила.

— Тебе сколько лет? Двести? Са-анька, откуда она взялась? — кричал Протасов.

Плюя в печку, старуха приговаривала:

— Насчет налога колдует! — брякнул Никаноров.

Гости шатались по комнате, кричали, пытались петь, целовались с хозяином, неистово топали ногами, будто танцуя. И не замечали, что снаружи глядят в окна на шумный, но невеселый и неуверенный праздник белой улицы.

По цехам ходила бумага, пущенная огородниками. В бумаге писали о том, что на свободные места на заводе следует прежде всего брать родню устьевцев. «Чего же пришлым давать работу, когда свои еще не устроены?» Эти строки вывели большими буквами.

Выдумка была неожиданная, в ней сказалось хитроумие огородников. Она многих могла сбить с толку. У кого же в эту пору не было безработных сыновей!

Стоит пройтись в теплый день по поселку, и где только не увидишь безработных. Они до одури забивают козла, да забивают с прибаутками, часто горькими — что, мол, нам еще осталось делать, — покуривают у плетней, удят рыбу на канале, тащат из леса вязанки хвороста. А если вдруг не хватит на заводе людей на срочную погрузку и нет времени посылать на биржу труда, то сколько угодно можно найти здесь охотников поработать день, полдня. На лицах этих людей заметишь не то что уныние, а тяжелую озадаченность. Ведь есть же среди них и те, кто с винтовкой прошли всю Сибирь, брали Перекоп.

На листе собралась сотня имен. Подписали и те, кто всегда ненавидел огородников. Как же можно забыть, что до войны угол за печкой стоил золотую пятерку, что за стакан молока в голодный год огородники брали любую цену, да отпускали не просто, а с обидными прибаутками?

А теперь разные подписи на одном листе. По подписи видать человека и всю его жизнь. Гладкая, почти чиновничья подпись, — значит, не тянул отец из школы, дал проходить все четыре года. Должно быть, и в войну носил ратный крест. Если попадал такой в солдаты, то сразу выходил в писаря. Сыновья таких гладких на завод и не шли. Больше норовили на железную дорогу, или в полицию, или куда-нибудь в интендантство, А теперь, когда нет ни полиции, ни интендантства, они вдруг захотели на завод. Вот отцы за них и расписываются, и напоминают, что прадеда николаевские солдаты пригнали в это место палками. Прадед-то под палками ходил, и женили его по жребию, и, бывало, умирал под палками.

Двадцать человек хирели, слепли, глохли раньше времени, безвозвратно спивались, шли в Сибирь, умирали до старости. Двадцать первый крепнул. Двадцать первого замечало начальство. Его ставили в мордачи, в мастера. У него появлялся свой дом, баня, корова, огород и ларь на базаре. Двадцать первый бастовал в февральские дни семнадцатого года потому лишь, что боялся товарищей. Потом они шли за Пасхаловым, за Козловским. В голод занялись сковородками, и мастерскую, где было много огородников, устьевцы прозвали «большой саботажной». Сковородников выгнали, но не дочиста, и об этом напоминают гладкие подписи на бумаге, которая два дня ходила по цехам и дошла до партийного комитета.