Юрий Мамакин - Адрес личного счастья

— Но… позвольте! Ведь вы только что утверждали, любезнейший, что сигареты нет! Или это не вы?.. Может быть, какой-то посторонний и некомпетентный дядя?

— …

— Что же вы молчите, Историк?..

Историк (в сторону):

— Да пошел ты!..

— Нечем крыть, иди-гуляй картошку рыть! Историк называется: то у него есть сигарета, то — нет! Так вот халтурно ты Историю и напишешь! Потомки наши сменяться будут! — сказал монстр Трихолоноптерикс и презрительно сплюнул на пол.

— Но-но-но! Без обобщений!

— А чего ты пугаешь?.. Я не из пугливых… — Трихолоноптерикс вздернул свою маленькую головку.

— Н-да… неплохо было бы узнать, с кем все-таки имею честь? — угрюмо спросил Историк, исподлобья глядя на монстра.

И тот не без достоинства представился:

— А я, мой Историк, не кто иной, как сам Быт. Так-то! Нет, нет, можете не вставать. Я привык к непочтительности, и вообще в своих манерах я очень прост. Можете судить хотя бы по тому, что я не постеснялся явиться к вам таким вот монстром. Не забывайте, молодой человек, кто я! Быт! Мне полтора миллиона лет только по данным ваших археологов, а на самом деле значительно больше, я даже сам не знаю, сколько мне лет! Так что сидите в моем присутствии, я это пока разрешаю, поскольку заставить вас вскочить — сущие для меня пустяки. Никакой электроники и суперхимии не потребуется. Достаточно обыкновенной булавки в мягком сиденье вашего кресла.

В это мгновение острейшая боль ужалила Историка в руку, он вскочил с диким воплем и обнаружил, что задремал в кресле с сигаретой и она, догорев, обожгла.

«Курить — здоровью вредить!» — иного не скажешь, но как бы там ни было — пример с сигаретой просто настораживает… Ведь это означает, что к любому утверждению можно подъехать и так, и этак, и… Ничего не «и»! Надо быть проще: «меньше знаешь — крепче спишь», а посему «на всякий чих не наздравствуешься», и если однажды ты уж начал «так», то и далее утверждай только «так». Начнешь «эдак», да еще с выкрутасом и суесловием, тебя тут же ткнут мордой в хрен, ибо История — дело тонкое!

Ну ладно, допустим, что здесь мы рассуждали очень хорошо и недлинно, вернемся все же непосредственно к Историку. Он у нас уже перестал вопить и снова сел в кресло размышлять, изредка дуя на обожженное место и неодобрительно покачивая головой. Историк осуждал себя за легкомыслие и пугал: «А если б пожар?..»

Да, неосторожность может привести к пагубным последствиям! С этим актуальным открытием Историка согласился бы не только рядовой пожарный, но и старший инспектор, а то и бери повыше. А Историк тем временем взялся распространять свой замечательный вывод на все человечество и в ретроспективном охвате времени уже двинулся, как принято выражаться, «в глубь веков», вооруженный яростью против страшного человеческого порока легкомыслия.

Рассуждал он примерно так:

— Человечество на протяжении всей своей истории было удивительно легкомысленным. Да, именно так: удивительно легкомысленным! Ну-у… для примера возьмем что-нибудь такое… из сугубо духовной его жизни… то, что прямо под рукой. Хотя бы… да хотя бы его богов! И сразу же вспомним, что во времена своего исторического детства люди были столь удивительно легкомысленны, что богов у них оказалось великое множество. И, может, этот факт многим представляется сегодня милым и трогательным (дитяти мы прощаем все, а тем более — легкомыслие? Да мы им прямо любуемся: у-ти-ки-пу-ти-ки!), тем не менее поклонение барану выглядит… м-м-м… так… несерьезно. Он же глуп — баран… А ведь на острове Самосе именно это и было. В свое время. О-о-о! Немало прошло веков, пока люди разглядели в своем боге барана. Разумеется, какой-то опыт эти разочарования принесли, и в своей новой мудрости люди уже отказались считать себя происходящими от муравьев…

Тут Историк иронически скривил губы и пробормотал:

— Ну да! На сегодня всем известно, что мы ведем свой род от обезьян!

Он озабоченно посмотрел на обожженный палец, на всякий случай еще подул на него, затем решительно произнес…

Историк ничего не произнес. Да, вот так. Он засомневался: а представляют ли его рассуждения какой-то интерес?.. И решил, на наш взгляд, весьма здраво: «Сомневаешься — молчи». Это, конечно, общеизвестно, но отнюдь не значит, что общеизвестное нельзя писать в книгах. И не в книгах тоже. Ведь даже на кузовах машин пишут общеизвестное. Например: «Не уверен — не обгоняй!»

Не обнародовал я в этой быстро истощившейся роли Историка последнюю реплику совершенно сознательно, ибо вдруг остро почувствовал, что, сообщив миру такую новость, как «история — дело тонкое», надо поскорее ставить точку и «идти-гулять картошку рыть», по совету моего друга Трихолоноптерикса на предыдущей странице. Картошка, конечно, в городе не растет (открытие примерно того же плана, что и «история — дело тонкое»), поэтому я просто решил идти гулять, хотя бы для того, чтобы проветрить мозги. Надел плащ (кажется, была осень… или весна?..), открыл дверь, нажал кнопку лифта — ну и… жду.

Лифт у нас как лифт, от нечего делать или от жажды деяний пассажиры на его стенах иногда что-то пишут. Не могу сказать, чтоб я испытывал высокое духовное наслаждение или обогащался интеллектуально, читая короткие эти записи, я их читаю просто потому, что вижу написанное. К словам я, признаюсь, неравнодушен. Особенно, к написанным. Но на этот раз лифт подарил мне неожиданность. Анонимный автор нацарапал на светлом пластике следующее: «Кто пишет тот дурак». У меня тут же зачесались руки великого грамотея, я вознамерился было нацарапать тире или хотя бы запятую после слова «пишет», а затем шевельнулось подозрение: не посягаю ли я тем самым на индивидуальность писателя? Ведь это произведение уже подарено миру и, следовательно, представляет собой общественное достояние именно в оригинальном исполнении… Но сейчас же во мне взыграл протест, захотелось возразить автору по существу, сказав примерно так: «Позвольте, уважаемый! Почему это ваша проза так категорична?..» Он бы посмотрел на меня и снисходительно похлопал по плечу: «Чувак, ну ты ж не рассекаешь! Это же вообще не проза! Это поэзия!» Я вежливо сниму его руку со своего плеча, но в доводах буду мягко настойчив. «Допустим, поэзия, — скажу, — но ведь у вас тут написано до ужаса обобщенно: «дурак» — и все. Это что же, и Шекспир?..»

У него распахнется замшевая куртка, а под ней покажется грязная майка с напечатанным на ткани портретом Шекспира: высокий лоб, глаза гения печальны, усы слегка завиты…

«Вильяма, чувак, не трожь! Вильям из настоящих! Понял?»

Автор шедевра «кто пишет тот дурак» сказал это и исчез так же, как и появился, и мне захотелось дать ему отповедь его же методом, то есть начертать на пластике, чтоб получилось примерно такое: «Кто пишет неграмотно — тот дурак!» Однако, представив фразу написанной, я решил, что она будет чересчур назидательна.