Илья Миксон - Святое дело

— Коль не медик, то и лечить не беритесь. Ну, что вы ему скажете, вашему солдату? Религия — обман невежественных людей, бог — хитрая выдумка, а муки ада — детское пугало. Да он это сто раз слышал! И не верит!

— Я докажу ему!

— Каким образом? Давайте проведем генеральную репетицию! Вот я Шилко. — Иван Павлович опустил руки и наклонил голову. — И слушаю, что мне говорит лейтенант. Говорите.

— Да нет! — Краснов снова вскочил. — Вы шутите, а у меня вот тут горит! — Он стукнул себя в грудь.

— Я не шучу. Это очень серьезное и деликатное дело. И ни в коем случае не вздумайте оскорбить вашего боговерца.

Краснов молча вложил письмо обратно в книгу.

Время послеобеденного отдыха еще не вышло, но многие уже не спали. У постели Шилко сидел на табурете Синюков. Краснов поманил его к себе и протянул книгу.

— Отдайте Шилко, в санчасти забыл.

— Слушаюсь! Товарищ лейтенант, замполит идет.

— Вот кстати! — обрадовался Краснов и пошел навстречу Лукьянову.

— Товарищ майор, очень серьезное дело.

— Даже очень! Ну что ж, пойдемте.

Лукьянов все больше хмурился.

— Да, — выдохнул, пристукнув кулаком по столу. — Третий год служит солдат в батарее, домой скоро поедет, а мы как приняли его с богом, так и отпустим с богом. Ярцев проморгал, да и я не очень-то прозорлив оказался. Нет, мало нас критикуют, мало. Авторитет подорвать боятся, что ли? Авторитет одиночек берегут, а страдает от этого имя партии.

Лукьянов пощупал карман.

— У вас есть курево?

— Некурящий.

— Да, забыл я. Вы еще ничего не говорили Шилко? Нет? Ну, правильно. Не торопитесь. Присмотритесь к нему повнимательнее. И я помозгую. С кем он дружит?

— Мне кажется, с Синюковым.

— Это хорошо. — Опять пощупал карман, засунул туда руку и вынул тоненькую брошюрку.

— Вот, для Рябова. Положение об окружной художественной выставке.

Несколько дней назад он предложил Рябову возобновить работу в клубе.

— Пора открыть «студию Рябова». Только «без отрыва от производства»! Прочтите, подумайте, — сказал, отдавая вырезку из газеты о предстоящей художественной выставке.

Вечером Рябов зашел в клуб и в волнении остановился у дверей своей «студии». Она была заперта. Рябов постоял немного и пошел к начальнику клуба.

«А, — обрадовался капитан, — художник явился! Сколько лет, сколько зим! Здравствуйте. Как здоровье?.. Хорошо? Отлично! Тут уже два раза приходил ваш лейтенант, просил подготовить «студию Рябова» к работе. Окружная выставка будет… Знаете уже? Отлично. Ну, пойдемте, покажу».

— Я уже говорил с Рябовым, — сказал Краснов.

— Все равно передайте. Здесь подробнее, чем в газете. — Лукьянов опять дотронулся до кармана.

— Сейчас раздобуду. Вам папиросу или махорки?

— Лучше махорочку. Да вы не беспокойтесь, я сейчас ухожу.

Они вместе вышли из канцелярии. Солдаты уже поднялись с постелей и одевались. В казарме стоял гул, слышались смех, отдельные возгласы.

— Товарищи, кто табачком угостит?

К Лукьянову сразу потянулось несколько рук.

— Пожалуйста, товарищ майор.

— Лучше «Беломор» закурите!

— Берите, товарищ майор!

— Спасибо. Куда мне столько!

— Можэ, самосаду хочете? — предложил Шилко.

— Настоящий тютюн? — с уважением спросил Лукьянов.

— Ага. З дому прислали. А вы тож з Украины?

— Донбасский.

— С самого Донбассу? — обрадовался Шилко. — Наши хлопцы туда поехали.

— Письмо прислали? — Лукьянов сосредоточенно смачивал кончиком языка краешек бумажки.

— Ага! — подтвердил Шилко и вдруг беспокойно оглянулся на свою тумбочку, где лежала книга по автомобильному делу.

— Что пишут?

Но Шилко уже утратил прежний интерес и, переминаясь с ноги на ногу, ждал, когда можно будет освободиться.

Лукьянов, поблагодарив, возвратил кисет. Шилко молча поднес зажженную спичку.

— Нельзя в помещении.

— Это точно, товарищ майор! — подхватил Синюков. — А то засечет старшина — и нам, и вам попадет!

— Знаю, — сказал, недослушав, Лукьянов. — Подобных анекдотов десятки, и у каждого из них борода до пояса.

Солдаты засмеялись.

— Товарищ майор, — попросил Синюков. — Расскажите какую-нибудь старую, солдатскую, а?

— Старую? Можно! — майор задумался на минуту. — Пошли в курилку!

Когда все двинулись к выходу, Шилко метнулся к тумбочке, торопливо пролистал книгу, отыскал письмо и с явным облегчением упрятал его в карман.

Михась Шилко вырос в очень большой и очень бедной семье: сколько он помнил, в детстве ему всегда хотелось есть. Отец, вечно озабоченный и хмурый, внешне никогда не проявлял любви к детям, но и наказывал их очень редко. Мать, наоборот, часто ласкала и еще чаще раздавала шлепки и подзатыльники. Однажды он вылез из-за обеденного стола и ринулся к дверям. Мать остановила его строгим окриком: после еды следовало поблагодарить бога. Михась совсем не наелся, за что же говорить богу спасибо? На миг мать застыла с широко раскрытыми глазами, а потом, с опаской глянув в угол, так огрела четырехлетнего богохульника, что тот не устоял на ногах.

Много дней после того случая выстаивал Михась у образа, слушая молитвы матери и просьбы не гневаться на ее безрассудного сына.

Бог! С именем его были связаны все надежды на лучшее. Он был таким же могущественным и всесильным, как пан Бжозовский. Но помещик, это все знали, мог только покарать, лишить последнего куска. А бог!.. О, бог легко мог исцелить от недугов и осчастливить. С именем пана Бжозовского были связаны страх и ненависть, с именем бога — страх и надежда. Но все одиннадцать Шилко, от маленького Феди до его деда, видимо, плохо молились, так как небо не посылало им милостей.

Бог щедро одарял пана Бжозовского. Таких бедняков, как Шилко, было слишком много в селе, и бог, наверное, не хотел посеять между ними рознь и зависть, наделив одних и обойдя других.

Но в 1939 году помощь пришла. Ее привезли советские танкисты. Богатства, накопленные паном Бжозовским, благословением бога, возвратились к тем, кто их создал. Мать уверяла, что Красную Армию направил к ним с востока бог.

Четверть века люди Западной Украины молили его об этом, а счастье длилось недолго… Через два года за какие-то тяжкие прегрешения народа бог направил с запада гитлеровцев. Вместе с ними возвратились пан Бжозовский и прежняя кабальная жизнь. И семейство Шилко снова молилось, глядя на восток. И бог опять сжалился.

Как же после этого не верить в него! Конечно, бог есть, возможно не такой всемогущий, каким его представляет мать. Но кто может знать, какой он на самом деле? На домашней иконе Христос походил на настоящего селянина, бородатый и черный, с трещинками морщин, а в церкви, распятый на кресте, он выглядел изнеженным барчуком. Христос страдал на земле куда больше людей. Медный крестик на груди всегда напоминает об этом.