Илья Миксон - Святое дело

— …Иван Маркович родился и вырос здесь, отсюда ушел в армию и… — Голос Кощихина сник. — Не вернулся. Погиб на Мамаевом кургане в Сталинграде.

«Бабичев, Бабичев, командир мой, учитель мой Бабичев!» Кажется, только вчера это было, только вчера случилось, и осталось на всю жизнь…

Саперы в белых маскировочных халатах поверх ватников, округлые и на вид грузные, как белые медведи, накладывали на еще не окрепший лед Волги деревянный настил. Тонко свистя, пролетали пули. Немцы били наугад. Плавно, словно нехотя, тянулись вверх цветные трассы пулеметов.

Проводник уверенно вел меня по петляющим тропкам мимо бесчисленных землянок, врытых в крутой правый берег. В глубокий Банный овраг, казалось, целиком ссыпали фронтовой поселок, с блиндажами, кухнями, медицинскими пунктами; группы раненых, ожидающих эвакуации; косые штабеля ящиков с боеприпасами; кучи оружия, собранного для отправки в тыл.

Наконец выбрались наверх. Сгоревшие остовы железнодорожных составов. Развалины, воронки, предательски замаскированные черным снегом.

Местами наш маршрут простреливался снайперами-пулеметчиками, и Саркисян своевременно предупреждал неизменной фразой: «Нэ зэвай!»

За полночь добрались до полуразрушенного дома с уцелевшей табличкой «ул. Герцена».

Через пролом в стене проникли в темный коридор, затем очутились в комнате, тускло освещенной двумя лампами из сплющенных гильз.

Рядом с железной печкой за столиком от ножной швейной машины склонился над планшетом черноволосый капитан в накинутом на плечи полушубке. Он живо вскочил навстречу:

— Ильин? Здорово! Как дошел, нормально? Раздевайся, у нас тепло. Есть будешь?

— Спасибо, я…

— Ладно, заваливайся, утром поговорим.

Как я благодарен Бабичеву! Мне и в самом деле только бы лечь, ослабить ремни, сбросить промокшие валенки. Упарился я, выдохся…

— А вы, товарищ гвардии капитан?

— Посидеть надо, обмозговать кое-что.

Три кровати, сдвинутые вплотную, образовывали нары; поперек, укрывшись полушубками, спали двое. Я с наслаждением высвободил ноги из валенок.

— Может, все-таки поешь, Ильин? Тебя как зовут?

— Костя.

— А то сто граммов? Кощихин! — В темном углу вырос, как привидение, высокий солдат. — Покорми гвардии лейтенанта.

Привидение шумно вздохнуло и, укоризненно бормоча, растворилось в темноте. Послышались обрывки фраз: «Не ест, не спит… И чем живет человек?»

— Как там Шитиков?

— Говорят, выкарабкается.

Бабичев улыбнулся.

— «Выкарабкается». Жмак сказал? Все шумит млачлей?

— Шумит.

Бабичев стал расспрашивать об огневиках, интересовался последними новостями дивизиона, полка. Мне было просто и легко, как с хорошим давним знакомым.

Бочка раскалилась так, что засветилась матовым багрянцем.

— Не «буржуйка», а полный империализм! — Бабичев сбросил с плеч дубленый полушубок. На гимнастерке открылся орден боевого Красного Знамени.

Опять выплыл на свет Кощихин; в руке раскупоренная консервная банка и хлеб.

— Еще сахар есть, — сообщил, без малейшего желания принести. О водке даже не вспомнил, да я и не хотел пить, несмотря на усталость, возбужденный одним только сознанием, что наконец в самом Сталинграде.

— Утром блинами угостим, — пообещал Бабичев.

Я вежливо улыбнулся шутке и принялся за консервы.

— А Саркисян где? — вспомнил о разведчике Бабичев.

— Спит, — буркнул Кощихин.

— Поел?

— А то как же.

— Ну, ладно. Закусывай, Костя, и отдыхай. — Он тряхнул головой, запустил растопыренные пальцы в черно-смолистые волосы, мягкие и длинные, отвел их назад, потер виски и опять склонился над планшетом. Затем рассеянно взглянул в мою сторону и с треском бросил целлулоидный артиллерийский круг. — Кощихин!

В темном углу выросла фигура солдата.

— Где сто грамм гвардии лейтенанту?

— Они отказались.

— Да-да, спасибо, — подтвердил я.

— Ну, ладно, — примирительно сказал Бабичев, но все-таки выговорил ординарцу: — Ох, и прижимистый ты, Кощихин!

— Не для себя жмусь, — буркнул тот с обидой.

— Ладно, досыпай.

Вместо деревянного потолка будто стальные листы, и десятки ног беспорядочно топчутся над самой головой. Но разбудил не грохот, а аромат чего-то фантастически вкусного, необыкновенного, давным-давно забытого.

Ни соседей по лежанке, ни Бабичева не было. Рывком уселся, нащупал босыми ногами валенки и замер.

У печки хлопотала женщина в белом переднике. На сковородке потрескивал тонкий круг теста.

Наверное, показалось, что проснулся. Я еще спал: женщина в белом переднике, блин на сковородке — сон.

— Доброе утро, — прозвучал мелодичный голос.

— Здравствуйте…

— Иван Маркович сказали: как поедите, сразу к нему на чердак.

«Наваждение какое-то! Откуда здесь женщина? Какой чердак?»

— Ведерко в углу, умывайтесь.

«Какое там «умывайтесь»!»

— Где чердак?

— Иван Маркович сказали: как поедите — потом.

В мелодичном голосе бездна уважения к Ивану Марковичу и непреклонность.

Торопливо поплескал в лицо холодной водой, вымыл руки и, повинуясь приглашающему жесту загадочной женщины, присел к столику от швейной машины. Кружка с чаем, тарелка с горкой пахучих блинов. Сколько лет не ел их! Сто, не меньше!

Я обжигался блинами и кипятком, а женщина тайком наблюдала за мной.

— Еще напечь?

— Нет-нет, спасибо! Пребольшое спасибо… Извините, не знаю вашего имени.

— Мария.

— Ильин, — представился я, приподнявшись.

— Иван Маркович говорили: вы лейтенант Ильин Костя, вместо Тимы Шитикова. — Мария подавила вздох. — Пойдемте, покажу.

Тем же путем, что и вчера, через пролом в стене, выбрались наружу. Мария показала изрешеченный дом с высокой железной крышей.

— По траншее идите, только пригибайтесь пониже.

Благополучно достиг дома, поднялся по шаткой лестнице на чердак.

Железная крыша продырявлена пулями и осколками. В оторванный миной угол карниза врывался колючий, морозный ветер. У выпиленного во фронтоне «глазка» — стереотруба. Бабичев внимательно изучал участок переднего края.

Внизу мертвой змеей вытянулся разбитый, обгоревший остов товарного состава. За железнодорожным полотном небольшой ров, немного повыше узкая улица.

Снег словно марлей прикрыл израненный город.

Слева затянутый траншеями, весь в дымках выстрелов и мутных облаках разрывов Мамаев курган.

Узенькая улица — линия фронта.

До немцев не более ста пятидесяти метров. Здесь вообще не было больших дистанций. До дзота, который засекли ночью, сто семьдесят метров.

Первый залп. Наблюдатели доложили: «Недолет».

— Прицел 265! — Голос у Бабичева зычный.

Кощихин по телефону передал команды радисту, тот — на батарею.