Илья Миксон - Святое дело

— Петр Иванович, — спросил Вершигора, — а где протез-ветеран, сохранился?

— Где-то в музейном складе лежит.

— В краеведческом? Фотографию твою я там видел на стенде. Много героев дала ваша земля.

— Какая земля не дала их, Петр Петрович?

Вершигора задумался, помолчал.

— Написать бы книгу обо всем народе нашем. Заголовок тот же: «Люди с чистой совестью». Эх, жизни, да что там, десятка жизней не хватит на такое дело. А вот о разведчиках я точно напишу. Задача нелегкая. Работа у них неприметная, тихая вроде бы. А ведь один разведчик двадцати диверсантов стоит!

— Смотря какие диверсанты, Петр Петрович.

— Смотря какой и разведчик, — Вершигора озорно блеснул глазами, — если такой, как Петр Иванович… — Он заразительно расхохотался, глядя, как смутился Кузяев. — Нет, — продолжал шутливо-серьезным тоном Вершигора, — я всегда говорил: самая воинственная профессия — бухгалтеры. Помните Ленкина, разведчика, усача? До войны бухгалтером был. А Ефремов?

Вершигора подошел к окну, отвел в сторону тюлевую гардину, задумчиво проговорил, глядя на город:

— Да, сколько в тех домах живет бухгалтеров, токарей, литейщиков, бывших и будущих героев. — Заговорил о другом: — А сад, видно, хороший.

Маленький садик, посаженный Кузяевым у дома, был его гордостью и предметом любовных забот.

— Хороший, Петр Петрович. Вы бы на фрукты приехали или весной, когда цветет все. Глаз оторвать невозможно, красота такая.

— А то что за кусты? Никак сирень? — спросил Вершигора, всматриваясь в заснеженный сад.

— Сирень. Меж деревьев и у калитки. Белая.

— Какие сорта?

— Не знаю, как называются.

Вершигора отпустил гардину, обернулся.

— Ласково, наверное, мирно, без номера, не «Сирень 316». А что, в этом тоже своя поэзия, фронтовая лирика. Как думаешь?

В лагере стояла сонная тишина. И вдруг резкий, отрывистый сигнал горна, крики дежурных: «Подъем! Тревога!» Лагерь мгновенно ожил, наполнился топотом сапог, металлическим лязгом оружия, приглушенными словами команд. Из палаток выскакивали солдаты, на ходу закидывая за спину тощие вещевые мешки. Быстро вырастали и тотчас исчезали взводные колонны.

В артиллерийском парке зафыркали, заурчали моторы. Завертелись маховики подъемных механизмов, плавно скользнули вниз короткие стволы гаубиц.

От палаток к машинам сновали связисты с катушками разноцветного кабеля. Разведчики, выстроившись у своих машин, прилаживали широкие лямки футляров с оптическими приборами.

Над коробками радиостанций распустились лепестки антенн.

Непосвященному картина тревоги кажется хаосом. Люди, навьюченные оружием и военным имуществом, мечутся в вавилонском столпотворении машин и орудий, все смешалось, перепуталось, переплелось…

Проходят минуты, и на взрытой желтой площадке сиротливо остаются побеленные столбики колодок да одиноко торчат стальные прутья с табличками «Орудие №… Командир орудия сержант…». А сами орудия и машины уже выстроились тесной колонной по краю дороги, шеренги солдат замерли, и стоит напряженная тишина ожидания.

Тревога! Сигнал опасности, сигнал неизвестности. По этому сигналу войска поднимаются и на учение, и в бой. Трудно поверить, что в такое спокойное, безмятежное утро начнется война. Но ведь в тот июньский день сорок первого года так же пели птицы, и солдаты, разбуженные горнистом, оставляли в тумбочках фотографии невест, а офицеры, вызванные посыльными, убегали из дому, не поцеловав на прощание детей…

Тревога. Каждый солдат выполняет заученное, четко определенное для него дело, ставшее привычным и обыденным, но все действия приобретают особый смысл, особую ответственность. Неизмеримо возрастает цена времени: дорого мгновение. Движения становятся точными и предельно экономными. Желания и мысли сосредоточены на одном: «Скорее!»

Общее возбуждение охватило и Краснова. Он не мог усидеть в кабине. Ему было тесно и душно в ней. Хотелось видеть и ощущать весь мир и чтобы весь мир видел сейчас его, лейтенанта, и солдат, и орудие с красными звездочками подвигов на стволе. Не Краснов добыл эти звезды побед. И не те солдаты, что сидели за его спиной. Но орудие то самое, испытанное, прославленное, и на массивных стволах еще много места для красных символов славы.

…Дорога шла на восток. Ее серая лента, извиваясь, огибала безлесые сопки, местами пропадая из виду и снова взлетая на пологие склоны. Вдали, где высокие горы загораживают море, в лучах восходящего солнца светилась ее узенькая полоска. Но там, на дальних высотах, она казалась уже не лентой, а тонким розовым шрамом. По дороге навстречу солнцу стремительно двигалась колонна машин с орудиями на прицепе. Горели оранжевым пламенем ветровые стекла, матовые блики скользили по каскам солдат.

За орудиями в золотистой пыли мчались длинные тени. На крутых поворотах они бросались под широкие скаты колес. Пыль окутывала зачехленные тела гаубиц, переваливала через борта машин; солдаты наклоняли головы, задерживали дыхание. Но дорога выравнивалась, машины снова набирали скорость, тени вытягивались, отбрасывались назад клубы пыли, и строгие артиллерийские поезда стремительно неслись в золотом мареве дальше, к солнцу.

Дорога круто свернула влево, врезавшись в каменистый склон рыжей сопки, и Краснов сразу увидел командирский газик.

Лейтенант радостно улыбнулся, но полковник резко взмахнул рукой и что-то сердито крикнул. «В кабину!» — скорее догадался, чем расслышал, Краснов и поспешил выполнить приказание. Настроение сразу упало, будто полковник одним движением руки смахнул всю радость.

Водитель, искоса наблюдавший за расстроенным лицом лейтенанта, проговорил:

— У нас не любят такое.

Он хотел, видимо, добавить что-то еще, но не решился. Краснов промолчал. «У них не любят такое…»

Почему «у них»? Его назначили в полк приказом главкома! Он уже принял взвод, расписался за оружие, имущество — за все. Он командует и отвечает!..

За взвод. Не только за себя… А по тревоге вскочил, как курсант, не сразу нашел свое командирское место. Суетился, размахивал руками, истошно орал: «Становись! Становись!»

Солдаты без него знали, что делать, выстроились без понуканий. Длиннолицый, худощавый, с усиками весело отозвался: «Мы и так стоим, товарищ лейтенант!»

До него не сразу дошла издевка. Второй огневой взвод давно был в парке, а его, первый, все еще топтался-у палаток. Краснов не нашелся, что ответить, смешался, забыл порядок команд, выкрикнул с жалким отчаянием: «Бегом!» И побежал к орудиям…

Теперь в довершение встреча с командиром полка. Вылез, как мальчишка, на подножку… Тот, длиннолицый, с усиками, конечно, видел, острит, потешает сейчас товарищей: «А наш-то взводный — отчаянный юноша!» Или иначе, но не менее насмешливо…