Илья Миксон - Святое дело

— Сюсюкать перестал?

— Никогда ты не сюсюкал!

— Ну, дорогими никого не называю, как наш Юзовец. Он и мне говорит: «дорогой». Но я-то знаю: ему собственный гастрит дороже всего на свете!

— Положим, это ты лишку хватил, — возразил Фролов. — Юзовец душой болеет за дивизион, вечно хлопочет, чтоб лучше было.

— Знаю, как он хлопочет, — небрежно отмахнулся Стрельцов. — Не столько стремится быть лучшим, сколько боится оказаться плохим.

— Оставь его в покое. Я о тебе говорю. Веру в людей потерял ты, вот что!

— Люди не те, — устало произнес Стрельцов. — Разве такие у меня на фронте были? Орлы! А как пришли после войны необстрелянные цыплята!.. Только и смотри, как бы оптику не испортили, рации не сожгли, шомпол не утеряли.

— А на фронте ничего не жгли, ничего не теряли?

— На фронте! Тогда списать, что плюнуть. Прямое попадание — и нету! Акт готов. А теперь? На то, что есть, двадцать книг завели! И книга учета, и журнал осмотра, и карточки качественного состояния, и книга выноса — черт бы их побрал, завалили бумажками! Писарем стал.

Капитан Стрельцов говорил озлобленно и в то же время с обидой.

— Списать! Одеяла три месяца заменить не могу. Вместо старшины ругаться хожу к Мошкареву. Патроны со склада тоже сам получаю. А тут еще Юзовец вызывает, дает накачку с улыбочкой: «Не умеют ваши солдаты обмундирование на ночь складывать. Зашел ночью в казарму и удивился: неужели нельзя сапоги в одну линеечку выставить? Или вы, дорогой, считаете для себя унизительным интересоваться такой мелочью? Командир дивизиона, подполковник, ночами не спит, беспокоится, а командир батареи, как говорится, в ус не дует».

Вот и ходишь — сапоги выравниваешь! Чтоб в глаза не корили! Или, — Стрельцов вынул из кармана блокнотик, — указания получишь. Вот, в пятницу, на совещании. При тебе, кажется.

Он отыскал нужную страницу и прочел:

— «1. Подмести дорожки, снег — в кучи.

2. Навести порядок в казарме. Пыль за портретами!

3. Заправка шинелей на вешалке.

4. Вынести матрацы с утра. Проветрить. Вытрусить одеяла».

Проветрить, вытрусить, подмести! В людях разуверился! А вы, Юзовец и ты, его начальник штаба, доверяете мне? Кто я? Дежурный? Старшина? Или командир — единоначальник!

— Дурак ты, вот кто! Я тебе о единоличии твержу, а ты — единоначалие!

Стрельцов побледнел, вплотную придвинулся к Фролову и голосом, дрожащим от негодования, угрожающе зашептал:

— Дурак?! Ты меня и на винтполигоне дурачком выставил. И тогда, после совещания, при всех к Панюгину на выучку посылал. Ты!.. Ты думаешь, если на твоих плечах майорские погоны и в одном кабинете с Юзовцом сидишь, то можешь мне в глаза плевать? И еще другом прикидываешься!

Фролов выпрямился во весь рост.

— Первый раз шутя назвал. Извини. А вот сейчас уже серьезно повторяю: дурак ты, Сергей!

— Ну и знайся с умниками! Юзовца испугался. «Дружба — дружбой, служба — службой!» Не бойся! Стрельцов дурак, но не подлец, карьеры тебе не испортит!

— Сергей! — в возмущении крикнул Фролов.

Стрельцов остановился, задыхаясь, проговорил:

— У меня есть звание, товарищ майор. Капитан. Капитан Стрельцов. Запомните это!

Стрельцов нервничал. Уже полтора месяца, как послал Нине проездные документы и деньги, но, кроме телеграммы, подтверждающей получение денег, не получил ни строчки.

Что могло случиться? Не могла же она переменить свое решение. Позапрошлым летом, когда он был в отпуске, условились: после госэкзаменов Нина приезжает к нему. Он предлагал расписаться еще тогда, но она не согласилась: потерпи еще годика два. Еще два года. Всего два. Но ведь он ждал уже семь лет!

Когда Стрельцов уезжал в сороковом году в Ленинград, Нина окончила восьмой класс. Он был старше ее на два года. Тогда, конечно, было смешно говорить о женитьбе. Они простились как добрые друзья и даже не поцеловались. И только в разлуке поняли, что любят друг друга.

В сорок первом, после лагерного периода, собирался в отпуск. Двадцать пятого июня курсанты должны были возвратиться из Луги в Ленинград. Последний воскресный день круто изменил не только планы, а и всю жизнь: началась война. Стрельцов досрочно стал лейтенантом. В день, когда выдали новенькую форму с полным комплектом хрустящего снаряжения, Стрельцов натрудил шею, разглядывая рубиновые кубики на черных петлицах гимнастерки: не верилось, что так быстро стал командиром. Вот бы Нина увидела его в этот день! Сергей отправил ей телеграмму, но ответа не получил. Впоследствии узнал: Нина в тот час была уже далеко от родного города, ехала в товарном эшелоне, переполненном эвакуированными женщинами и детьми.

Через две недели было уже не до телеграмм. Он получил взвод сорокапятимиллиметровых пушек, а спустя еще два дня принял командование батареей: прежний командир погиб. В октябре Стрельцов был сам легко ранен и лежал в медсанбате.

Когда возвратился в полк, в батарее не уцелело ни одного орудия, и командир полка не задумываясь назначил его на стрелковую роту. Возражать было нелепо: в полку осталось девять строевых офицеров, Стрельцов был десятым… Не успел толком освоиться с обязанностями командира роты, как стал командиром батальона. Люди исчезали на глазах, рядом со Стрельцовым падали убитые, а он оставался невредим.

В ноябре полк, вернее, все, что осталось от полка, отвели в тыл на переформирование. И Стрельцов снова скатился по служебной лестнице вниз, на должность командира взвода, однако был доволен, что возвратился к орудиям. Полк снова вступил в бой. Теперь потери уменьшились: первые месяцы научили многому.

В сорок третьем году Стрельцов командовал батареей в артиллерийском полку майора Родионова. Под Ельней случайно прочел в газете о существовании Бюро эвакуированных и послал два запроса. Не получив ответа, написал в третий раз и вложил в конверт длинное письмо, адресованное лично начальнику Бюро. Уже под Витебском пришел адрес Нины. Она жила на Кавказе. Первое письмо Стрельцов сочинял всю ночь. Потом написал еще три и стал ждать.

Ждать пришлось три месяца. Письма не застали Нину на Кавказе. Хозяйка, у которой она жила с матерью и младшей сестрой, переслала письмо на Украину. Они возвратились туда сразу после освобождения родного города.

Письмо было коротким и до обидного холодным. Вероятно, сказалась многолетняя разлука и неизвестность, или же Нина повзрослела, и все, что считалось важным и серьезным в восьмом классе, теперь стало смешным и наивным.

Выучив письмо наизусть, Стрельцов понял: и то, и другое. Несколько дней он колебался: отвечать или нет? Но не ответить он не мог.

…Когда Стрельцов лежал в медсанбате, в него влюбилась старшая хирургическая сестра. Ее звали Зоя. Очнувшись после ранения, в зыбком тумане возвращенного света он увидел над собой склоненное женское лицо и трудно раскрыл одеревеневшие губы: