Феликс Овчаренко - Море штормит

— Береги же себя, сынок…

— Все будет как надо, мама!

Молоденький лейтенант с перебинтованной до локтя рукой взбежал на крыльцо музея и громко крикнул в приоткрытую дверь:

— Товарищ Горская! Уходит последний эшелон!

— Я не могу… — тихо отозвалась Анна Георгиевна. — Здесь же картины.

— Немцы в тридцати километрах!

— Помогите мне вывезти картины. Я вас очень прошу…

— Да вы что? Раненых некуда девать, а вы…

— Это Верещагин, у окна Пимоненко, а вон там Айвазовский. Пушкина на берегу моря написал Репин…

Лейтенант, забывшись, взмахнул перебинтованной рукой, чертыхнулся и сердито пробасил уже на ходу:

— Соображайте, где можно спрятать. Попытаюсь подбросить людей.

Самое надежное место — хутор Михайловка. Всего несколько домов. Мало кто в городе знает, что там, среди развалин старинной церкви, сохранился потайной ход в заброшенный пристрой. Крыша у него завалилась, у стен, которые уже вросли в землю, густо поднялся бурьян. Зато внутри просторно и сухо. Лучшего тайника не придумать…

Вначале Анне Георгиевне помогали присланные лейтенантом саперы. А потом, когда уже наши войска оставили город, она одна на тачке всю ночь перевозила музейные полотна на глухой, всеми покинутый хутор.

Картины были для нее больше чем произведения искусства. Живительной силой, колдовским сиянием красок они не раз ободряли ее даже в самые горестные минуты. Известие о гибели мужа заставило надолго забросить палитру и кисть. Но прошло время, и вновь потянуло к мольберту. Анна Георгиевна попыталась представить далекий Пиренейский полуостров, написать выжженную солнцем равнину в долине Харама, тревожное небо Мадрида, изрубленные осколками оливы в Каса дель Кампо. Только краски почему-то не слушались ее. Зато все больше радовал Алешка. По натуре упрямый и ершистый, в своих работах он поражал необыкновенным лиризмом. У него была редкая способность чутко примечать в природе те почти неуловимые сочетания света и красок, которые обычно создают настроение всему пейзажу, согревают его изнутри невидимым, но ощутимым теплом…

Вскоре после вступления в город немецких войск Анну Георгиевну вызвали в комендатуру.

— Мы решили побеспокоить вас, — учтиво сказал офицер в чине обер-лейтенанта, почти не коверкая русских слов. — Вы должен нам помогать.

— Что вам угодно?

— Один маленький пустяк, — усмехнулся обер-лейтенант и тщательно пригладил ладонями словно приклеенные к черепу редкие рыжеватые волосы. — Мы будем разговаривать о здешней музей.

Анна Георгиевна промолчала.

— Не смотрите на меня с таким злость. Сегодня наступил война. Да! Но я есть художник. Хельмут Грубер всегда есть живописец! Мы не дикари. Репин — это тоже зеер гут. — Немец приподнялся в кресле и обеими руками, широко растопырив пальцы, оперся о стол. — Ваш музей, здешний картины — большой сокровищ. Они должен висеть на место. Да.

— Я ничем не могу вам помочь, — холодно сказала Анна Георгиевна.

— Ничем?

— Ничем.

— Но вы есть директор музей!

— Музея без картин.

— Мы точно выяснял: они имеется здесь. В городе. Да!

— Картин в Петровске нет.

— Есть!

— Нет.

— Глупый упрямство! — вскипел офицер. — Я не спрашивал, где партизаны. Я не спрашивал, что делает ваш сын. Меня интересовал только картины. Вы должен понимать! — Немец ударил кулаком по столу. — Воюют бомбы и снаряды. Краски не стреляют. Да!

Анна Георгиевна никогда не изображала на холстах палатки разведчиков Заполярья и жаркие домны Урала. Ей так и не удалось воспеть в красках героическую трагедию испанской земли. Выходили из-под ее кисти большей частью грустные пейзажи да сочные декоративные натюрморты. Но в эту минуту она поняла всей душой: воюют не только снарядами. Офицер вскочил из-за стола.

— Красная дрянь! Завтра я без тебя получу известность, где спрятан картинен. И тогда с тобой будет говорить не художник, а солдат фюрера!

На другой день с утра по всему городу было расклеено обращение немецкого коменданта к населению. Обер-лейтенант Хельмут Грубер обещал крупное вознаграждение каждому, кто сообщит что-либо о местонахождении картин Петровского художественного музея.

А через два дня Анну Георгиевну снова привели на допрос. Грубер насмешливо процедил:

— Ну вот, теперь, когда ваш тайна раскрыт, вы, надеюсь, начинаете говорить как благоразумный человек. Раскаянье мы учтем.

Анна Георгиевна выдержала испытующий взгляд обер-лейтенанта. Но лицо ее вспыхнуло. Неужели нашли? Кто же польстился на немецкую подачку?

— Вы что, и сейчас решили молчать? — Грубер вытащил из кобуры парабеллум. — Кто помогал прятать? Говори!

— Картин в городе нет.

Удар в живот свалил ее с ног. «Ничего они не знают!» — успела подумать она, и тут же все заволокла плотная, вязкая чернота.

Очнувшись, Анна Георгиевна медленно обвела взглядом сырые бетонные стены. Стучало в висках. Перед глазами клубился серый туман. И все же на стене, чуть пониже зарешеченного окна, она приметила полустертый неумелый рисунок: серп и молот. И короткую надпись: «Отомстите за нас!».

В тюремной камере на Накатной улице, в лагерном блоке у Черной балки не раз потом повторяла она эти слова, кусочками угля и мела, осколками кирпича и обгорелыми гвоздями рисуя на стенах силуэт воина-моряка с поднятой в антифашистском приветствии рукой.

Соседки по нарам долго потом вглядывались в расстилавшуюся за Бугом степь. Каждой из них виделось, словно в мареве, будто именно ее батько, нареченный, муж или брат, держа автомат над головой, бредет синим широким лиманом, пробирается плавнями к притихшему берегу реки. Анне Георгиевне тоже казалось, что в первой же атакующей цепи будет и ее Алеша. Оттого с еще большим упорством она наносила на стены все новые рисунки. И под каждым теперь появлялись подсказанные надеждой слова: «Наши близко!», «За нас отомстят!»…

Однажды ночью ее разбудила соседка. Прошептала, прижавшись к уху:

— Охранники под окном о чем-то лопочут. Понять — не пойму, но вроде про нас. Тебе бы послушать. Ты же по-ихнему понимаешь.

Анна Георгиевна бесшумно скользнула к стене. Осторожно подтянулась к решетке, прислушалась. Ветер доносил обрывки фраз.

Когда она вернулась на свое место, женщина спросила:

— Ну что?

— Сокрушаются, что наши уже под Феодосией. Боятся, скоро будут здесь.

— Ну, слава богу! — легко вздохнула соседка.

Анна Георгиевна долго лежала потом с открытыми глазами. Из разговора немцев она поняла, что отдан приказ заминировать город и приступить к ликвидации концлагеря в Черной балке.

Сон пришел лишь перед самым рассветом, но был он тревожным и недолгим. Она проснулась будто от внезапного толчка. Издалека доносился слабый гул. Похоже было, что где-то в степи, за Бугом, рассыпаются над землей глухие раскаты весеннего грома.