Георгий Марягин - Стратег и зодчий

«Быть или не быть? Я никогда не думал, что этот гамлетовский вопрос встанет передо мной. Я должен решить: быть человеком или, сохраняя свое маленькое благополучие, остаться обывателем. Быть человеком — это значит поступить так, как поступил Садуль. Он долгое время был убежден в том, что его симпатии к советскому народу, к партии большевиков дают ему право считаться сторонником Октябрьской революции. Нас всех, друзей Садуля, удивило, что в своем письме к американским рабочим Ленин осудил его позицию. Еще больше удивило то, что Ленин доказал Садулю точность своей характеристики, ее обоснованность. Садуль решил вступить в партию коммунистов. Он убежден теперь, что нельзя стоять на утлом мостике добродетельного сочувствия и наблюдать, как сражаются два мира.

«Со старым меня ничто не связывает. Там правят ложь и деньги, — говорил мне Садуль. — Новое наполняет меня радостью братства людей труда».

Теперь Садуль сломал свой мостик и встал на передний край нового мира. Его ожидает по возвращении во Францию смертная казнь.

«Значит, вы решили оставить Францию?» — спросил я его.

«Никогда! Если меня не убьют на одном из фронтов в Советской России, я вернусь во Францию, и пусть меня судят. У меня великий адвокат — народ. Его приговор для меня — самое главное. Внуки коммунаров меня не осудят».

Так что же делать? Быть или не быть? Я помню, как в Миссолунгах, когда мы стояли у могилы Байрона, всем нам, студентам, профессор сказал, что из-под этой могильной плиты доносится стук сердца великого революционера. «Где бы вы ни были, вы должны вспоминать могилу Байрона и сверять свое сердце с сердцем великого англичанина».

Я спрашиваю себя, как бы поступил Байрон, если бы он был сейчас в той Красной Москве, о которой он писал пророческие строки.

Во французском консульстве меня предупредили, что я должен вернуться на родину. После того как я начал работать переводчиком в Народном комиссариате иностранных дел, мне заявили, что теперь мое возвращение должно быть санкционировано Министерством иностранных дел Франции, что я не имел права поступать на службу в правительственный орган страны, с которой Франция не имеет дипломатических отношений. Правда, консул намекнул на то, что если я буду служить в наркомате с пользой для Франции, то правительство щедро отблагодарит меня. Короче говоря, мне предложили стать осведомителем.

— Подойдите к зеркалу, — иронически сказал мне консул, когда я отказался выполнять его поручение, — и посмотрите, на что вы стали похожи. Вы превратились в мощи, на которые напялили отрепья.

Не мудрено стать мощами. Я вешу всего пятьдесят четыре килограмма, Я обменял все свои вещи на картофель, за которым ездил за восемьдесят — сто верст от Москвы. Случалось, что я, не имея сил донести мешок с картофелем, полученным в деревне, вынужден был по пути выбрасывать часть груза.

И все же я никогда не ощущал такого подъема, как сейчас. Мне радостно, что вместе с революционным народом я переживаю его тяготы и беды. Только теперь я понял, что такое дух народа. Но москвичи-пролетарии уверены в своей победе. Голод и лишения можно перенести, но терзания мыслей — нельзя. Все-таки быть или не быть?»

Есть какие-то неизведанные силы в человеке, есть люди, подчиняющие их своей воле; в дни, когда над человеком нависает угроза ухода в небытие, они возникают и творят чудеса. Врачи, наблюдавшие за Лениным после его ранения на митинге, поражались. Тяжелое ранение двумя выстрелами с огромной потерей крови обрекало, казалось, на долгое выздоровление, но Ленин выздоравливал быстро. Уже через несколько дней после ранения он требовал, чтобы Свердлов, Дзержинский, Цюрупа приходили к нему с подробной информацией, что происходит в Центральном Комитете партии, в правительстве, как развертываются военные события на Волге, на Севере, как работают продотряды.

Стоило только им переступить порог комнаты, как Ленин начинал выяснять, что сделано штабом Восточного фронта, Кедровым — в Вологде, уполномоченными комиссариата продовольствия, чрезвычайными комиссарами на Волге и Северном Кавказе. Его поразительная память не упускала ни одного срока исполнения приказов.

От Цюрупы он ждал детальных сообщений о конфискации хлеба у кулаков, у Свердлова ежедневно узнавал, как идут подводные лодки из Балтики на Волгу, отправлены ли взрывники в Котлас, почему Троцкий медлит с наступлением на Казань, о мобилизации членов партии — питерцев и москвичей — на Восточный фронт и в продотряды. Приехавшему из Арзамаса Кобозеву поручил связаться со штабом Пятой армии, выяснить обстановку. Он был возмущен проволочкой со взятием Казани и продиктовал телеграмму: ускорить операцию, взаимодействуя, применяя авиацию, флот, артиллерию. В Кремль непрестанно шли делегаты от воинских частей, рабочих коллективов — труженики страны держала руку на пульсе любимого вождя и друга.

Сентябрьским полднем проведать Ленина пришел Горький вместе с соредактором по «Новой Жизни» литератором Десницким. Горький, увидев Ленина, беседующего со Свердловым у окна, радостно воскликнул:

— Уже на ногах, Владимир Ильич? А я прочитал в газетах — Ленин уже приступил к работе — и не поверил. Подумал, что эта публикация вопреки действительному — для успокоения рабочих.

— Время торопит, не позволяет лежать.

— Как чувствуете себя? — расспрашивал Горький, бережно ощупывая шею, мускулы Ленина. Ленин осторожно поднимал руку, довольно сгибал ее, вытягивал, выпрямлял. Он смотрел на Горького, как в былые годы, о дружеской приязнью. Горький улавливал во взгляде Ленина оттенки сожаления, что старый друг и соратник его был в отчуждении от партии.

— Будем угощать гостей, Яков Михайлович. Чем богаты? — спросил Ленин Свердлова.

— Чаю заварим, — предложил Свердлов, — да еще какая нибудь снедь найдется.

Свердлов начал готовить нехитрую закуску, расставлять чайную посуду на столе.

— А чай заварить нечем, — озадаченно шепнул он Десницкому. — Конфуз!

— Я пройду в секретариат, там моя нижегородская знакомая работает, может, у нее на заварку добуду, — предложил Десницкий.

— А я за кипятком, — улыбнулся Свердлов, — авось заговор наш не разоблачат.

Ленин и Горький не заметили ухода Десницкого и Свердлова, они продолжали оживленно беседовать, устроившись возле распахнутого окна.

Только теперь Горький увидел, как побледнел и осунулся Ленин. Лицо стало еще более скуластым, лишь по-прежнему живо горели глаза.

Долгое время они сидели молча. Ленин, прищурясь, смотрел на солнечные блики, игравшие на занавесях, их парусил легкий ветерок.