Владимир Кудинов - Сполохи

Тогда он был молодой ученый, руководил работами опытной станции, располагавшейся на отшибе Зельчан.

Небольшой бревенчатый дом с простенькой лабораторией, сараи с инвентарем, конюшня да опытное поле — вот и вся станция.

Но этой станции выпала честь сыграть исключительную роль в картофелеводстве страны: она располагала уникальными формами растении, доставленными вавиловскими экспедициями из Латинской Америки.

Дело в том, что по грубым подсчетам Вавилова и Вульфа из двухсот тысяч видов высших растений человек использует двадцать тысяч, из них в культуре — две тысячи, из которых двадцать занимают девяносто процентов возделываемой площади, а стало быть, огромное количество самых разнообразных ботанических форм, сортов, генов оказывалось не у дел. Собрать и систематизировать образцы растений первыми пытались американцы, но в тридцатых годах отказались от своей затеи.

Отказались американцы, но не отказался Н. И. Вавилов, чье имя стоит сегодня в одном ряду с именами Линнея, Дарвина, Декандоля, Гумбольдта, — он организовывал экспедиции во все древнейшие центры земледелия, и за два десятилетия были обшарены все уголки Земли, было собрано около двухсот тысяч образцов растений.

И если, скажем, помощь директора Бюро растительной индустрии США Файрчайльда понятна и закономерна, то помощь негуса Эфиопии или других императоров была приятной неожиданностью. Но чаще случалось так, что экспедициям отказывали в визах, ограничивали районы исследований, приставляли соглядатаев, не позволяли вывозить семена. Шли на различные уловки — однажды сам Вавилов натолкал полные карманы косточек неизвестного ему туземного плода: вывоз плодов сурово преследовался, но личного обыска в аэропорту не проводили. Таможенный чиновник был ошарашен тем, что за несколько дней Вавилов поправился в их стране на два килограмма.

Так вот доставались годные для немедленного введения в культуру формы растений и «дикари».

Что же касается картофеля, то европейская селекция его основывалась всего на двух-трех случайных образцах, привезенных когда-то конкистадорами. Первоначальный европейский материал не пополнялся триста лет. Вавилов посылает в Латинскую Америку Букасова и Юзепчука, а потом приезжает и сам. Экспедиции исследуют древние земледельческие цивилизации ацтеков и майя в Мексике, чибча в Колумбии, инков в Перу, чилотов и аракуанцев в Чили. Здесь преобладают крупнолиственные растения — картофель, кукуруза, тыква, фасоль, перцы, томаты, табаки, хлопчатники. И, разбивая коленки о камни Кордильер, наши исследователи открывают еще около десятка неизвестных, диких видов картофеля, среди которых были даже невосприимчивые к фитофторе!

Когда были опубликованы результаты работы экспедиций, в эти районы тотчас отправились немцы и американцы.

Крупнейший генетик Америки Л. Денн однажды заметил, что советские ученые со своим, отличным от других, темпераментом, традициями и взглядами в своей коллективной работе были бесконечно революционны. В то время как ученые Запада склонны входить через традиционную парадную дверь, «советские коллеги по временам врываются через черный ход или даже проникают через пол… И это можно понять: русские для развития науки урывали средства от самого необходимого, а мы, например, в США — от излишков».

Станция Значонка получила все образцы дикой и культурной американской картошки, этого «потенциала», как говорил Вавилов, будущей нашей картошки. Эти виды высеваются, скрещиваются с местными. На станции и в Ленинграде, в вавиловском институте исследуются морфологические, анатомические, генетические и цитологические признаки растений, физиолого-биохимические и иммунитетные особенности. И дважды в год Значонок ездит в Ленинград для отчета о проделанной работе и координации будущей.

— Если ты встал на путь ученого, — говорил Николай Иванович, — то помни, что обрек себя на вечные искания нового, на беспокойную жизнь до гробовой доски. У каждого ученого должен быть мощный ген беспокойства.

Вавиловская эпоха была для отечественной науки эпохой Возрождения.

…Нет, не спалось сегодня Значонку на сеновале — и корова вздыхала, и пел первый певень, — не спалось. Он вспоминал, что было потом.

А была война. Черные самолеты, бомбардировка станции, первые погорельцы и беженцы.

Граница была близко, немец накатывался.

На Восток вывозились станки, промышленное оборудование, но как вывезти поле, это собрание генов, ценность которого — если о ней можно говорить — не сравнима ни с ценностью фабрички, ни с ценностью крупного завода?..

Мы медленно шли обочиной, заросшей одуванчиками, вспоминал сейчас Значонок. Мы держались с Верой за руки, и в этом была вся наша нежность, сила и беспомощность.

Мы прощались. У нас было мало времени, и поэтому мы молчали. Недосказанного между нами не оставалось.

Под тополями у конюшни сидели на бревнах несколько человек — все мужчины опытной станции. Тополиный пух лежал слоем. Лошади были запряжены, они отбивались от слепней. Тонконогий жеребенок впервые видел свою мать в упряжке. На фурманках были продукты, одежда, плотничий инструмент, десяток винтовок, патроны. Меня ждали.

Я помню все до мелочей, и в этом нет ничего удивительного: темные следы в росной траве, печальную пеночку на мутовке елки, саднящую тишину, цветочную пыльцу на мокрых туфлях, горечь Вериных губ — она кусала травинку, и на губах был зеленый сок. Вера попросила папиросу и, когда я раскурил и дал ей, сказала: «Жаль, что нет махры». Еще она сказала, показав на делянки: «Ведь этого не бросишь… — И, помолчав, добавила: — Немцы знают толк в картошке и до осени не тронут ни ее, ни меня. Они не посмеют стравить поля своей солдатне. А там будет видно…»

Я не сел на подводу, а пошел в отдалении. Дорога петляла по чернолесью. Здесь хорошо жилось черемухе и ольхе. Блеснуло озеро в топких берегах. В камышах били крыльями утки. Тележный поезд оставлял на дороге глубокий след. Всякий раз я видел только задок последней телеги, скрывающейся за очередным поворотом.

Я шел в одиночестве. Я оставлял все самое дорогое, что получил от жизни.

Я плакал, как плачу сейчас в глухой темени сеновала.

Тогда мне казалось, что нас благословил бы каждый добрый человек. Теперь я хочу только участия. «Плачущий ночью к слезам побуждает другого»…

По крыше зашелестел легкий дождик, и молодое сено, на котором лежал Иван Терентьевич, стало пахнуть еще резче. Он курил, держа сигарету над ладонью, чтоб не обронить на сено горячий пепел.

Что было потом?.. Сырой осенней ночью сорок первого — ни огонька, ни взбреха — собак немцы перестреляли сразу — Иван Значонок постучался в окно хаты бабы Тэкли: здесь, на хуторе, квартировала Вера.