Владимир Кудинов - Сполохи

Дальше — больше: Иван Терентьевич как-то незаметно завладел газовой плитой (плита стояла на веранде), что-то там помешивал, что-то переворачивал, подсаливал, перчил, крошил репчатый лук.

Валентина застала его у плиты, вернувшись с тарелкой холодных соленых грибов.

— Милый вы мой хозяюшка! — раскрепощенно воскликнула она, бросив взгляд на кастрюли и сковороды.

— Что поделаешь, — сказал Значонок, — я ведь жизнь бобылем доживаю.

Валентина отнесла грибы на стол, вернулась на веранду и присела на табуретку.

— Для меня кухня — всегда отдых. У меня и литература кое-какая есть. Могу поделиться. Приедешь ко мне?

— Приеду.

— Люди знают истории королей, но не знают, к сожалению, истории своего хлеба. — Иван Терентьевич отщипнул кусочек горячей картофелины, посмаковал. — Двадцать два — двадцать три процента, — пробормотал он.

— О чем вы, Иван Терентьевич?

— Да все о крахмале, будь он неладен. Ведь я, можно сказать, спец по бульбе… Ты не сердишься, что я вот так тебе сразу — «ты»?

Значонок подошел к Валентине и провел рукою по плечу. На ее губах блуждала улыбка.

— Я непременно останусь у вас до утра, — сказал Иван Терентьевич, — потому что у вас тепло. Можно мне устроиться на сеновале?

— Иван Терентьевич, и в хате просторно!

— Нет, нет, пожалуйста!.. Я очень прошу. У меня ж своего сеновала нету. А порою находит блажь — хочется, чтоб ночь напролет было слышно, как вздыхает корова, близко слышать первого петуха.

— Я сейчас постелю, — сказала Валентина, но Значонок замахал руками: успеется.

Наконец пришел Юлик.

— Ну все, я свободен, — сказал он. — Со всеми переговорил, позвонил кому надо.

Дымилась картошка, посыпанная укропом и петрушкой, верещало сало на сковороде, мокрыми боками сияла бело-красная редиска. К палендвице была подана перетертая брусника и свежий хрен. В запотевшем глечике был ледяной березовый квас.

— Давненько не брал я в руки шашек, — сказал Иван Терентьевич, усаживаясь за стол.

Пожелали друг другу и всем на свете здоровья, выпили.

В молодости Иван Терентьевич любил и умел и выпить, и поесть. Теперь, конечно, годы не те, и от новой рюмки пришлось отказаться.

На огонек, на дразнящие запахи и звон посуды, как это издавна считается незазорным в деревне, захаживали сельчане. И, конечно, по обыкновению «ненароком». «Ой, у вас гости!» — с удивлением восклицала тетка и живо делала шажок обратно, в сторону веранды. Но только один, потому что ее должны были перехватить, усадить за стол. Тетка прекрасно знала это и на второй шаг не тратилась.

Так Иван Терентьевич оказался в окружении нескольких теток и дядьков, парней, бригадиров, механизаторов.

— За здоровьичко председателя, Юлия Петровича, — сказала одна лукавая тетка.

— За здоровьичко его батьки, Ивана Терентьевича! — сказала вторая.

— И — Валентины!..

— Ну, будем живы!

Валентина взглянула на Значонка. И старик удало отважился хлопнуть со всеми.

— Что будете робить с кобылами, Петрович? — сказал Кучинскому небритый дядька. — Неуж сдавать на колбасу?

— Я ж тебе сказал: организуем кумысную ферму. Вторую в республике.

— Жаль живёлу, — пожаловался дядька Значонку. — Свое отработала, трактор пришел на смену — дык что ж ее, это самое?

Все оказывали исключительные знаки внимания Значонку. По отношению к нему каждый чувствовал себя обязанным накормить, напоить и соломки постелить.

— Можа, у нас что и не так… У нас все просто, вы извините, — время от времени говорили ему.

— Палендвицы с брусникой не желаете? — интеллигентно предлагали ему.

— Вы кушайте, кушайте, — деликатно ухаживали. И не дай было бог отставить тарелку в сторону.

Вряд ли кто подозревал, что он академик, ученый с мировым именем. Впрочем, это было не столь уж и важно.

— Жаль скотину, — бубнил свое захмелевший небритый дядька. — Мы ж не китайцы якие. Это ж там еду́ть все, что ползает. Акрамя танков.

А публика все подваливала.

— За здоровьичко председателя! — говорила вновь прибывшая тетка.

— За здоровьичко его батьки! — говорила та тетка, что прибыла перед ней.

— За здоровьичко хозяюшки…

— Ну, будем живы! — подводил кто-нибудь черту.

— На быка Филарета якая-то хвороба навалилась, — зацепился небритый дядька за новую мысль. — Инфекция. Фельшар уколы делает…

— Что ж его, прокипятить, по-твоему?

— Кого прокипятить?

— Да Филарета, быка.

— Ты скажешь, Петрович… — помотал дядька головой.

— Жаль скотину, — в тон ему закончил Кучинский.

— Петрович! — не сдавался небритый дядька. — Это ж почему ты — «Петрович»? — Он взглянул на Значонка, на Ивана Терентьевича. — Фидель Кастро добился правды — я тоже хочу…

— Товарищ Борейко, давай-ка налей-ка, — прервал Кучинский дядькову речь. — И вообще, по новейшим рекомендациям НОТ, надо закусывать.

Дядька безропотно согласился с председателем. А потом объявил:

— Снова в Карелии сильный дождь.

Это было уже что-то новое…

— У меня ревматизм. Я дождь на тысячу километров чую.

— А я хотел покупать барометр, — простодушно сказал Кучинский. — Зачем он теперь?

— А чаму ты, Петрович, не взял себе квартиру в Доме молодоженов?

— Дак у меня жоночки еще нема!

— Дак оженись!

— Дак на ком?

— А я шла мимо, — появилась в дверном проеме новая гостья, — и думаю себе: ти свадьба, ти что… — Зыркнула на Кучинского, зыркнула на Валентину, и снова вспыхнула Валентина. — Добрый вечер вам в хату!

— За здоровьичко председателя!..

— За здоровьичко его батьки!..

— За здоровьичко хозяйки!..

— Ну, будем живы!

А потом бабы ударили песню. О том, как Ясь конюшину косил. И мужики подхватили.

Хорошо…

Иван Терентьевич отправился на покой прежде других. Юлик провожал его с фонариком. Постель оказалась уже приготовленной — кожух поверх сена, простыня, подушка и одеяло.

— Доброй ночи. — Значонок обнял Кучинского, прижался к его лицу, и Кучинский почувствовал, что щека старика была мокрой.

— Полно, отец… — Голос Юлика дрогнул.

Он оставил фонарик и вернулся к гостям.

На сеновале стало тихо, темно. Слабо доносилось застолье и далекий брех собак.

Иван Терентьевич лежал в темноте и вспоминал тот далекий вечер, когда впервые к нему на сеновал пришла Вера. Он вспомнил, что сначала скрипнула дверь, он вспомнил, как Вера проскользнула мимо молчаливо сидящих на насесте кур, лениво приоткрывших глаза, в которых коротко блеснул лунный свет. Вспомнил, как корова на мгновенье позабыла о жвачке, вспомнил, как он метнулся навстречу и как Вера, тяжело дыша, поднималась по лестнице, теперь уже грешная, навсегда родная и чистая, а с перекладин лестницы и обрешетин свисали сухие стебли трав…