Владимир Кудинов - Сполохи

— Что? — не сразу понял шофер.

— Машина, я спрашиваю, технически в исправном состоянии? — строго повторил «Леонов».

— Катись ты… — чертыхнулся шофер. — А если есть билет, садись в автобус да помалкивай.

Мать проворно показала шоферу билет, потащила сына к дверям автобуса.

— Аристократ местных авиалиний, — беззлобно сказал «Леонов» шоферу через плечо. — Разговаривать не хочет… Здравствуйте! — весело поздоровался он с пассажирами.

А старушка все суетилась, подобострастно заглядывала всем в глаза — доверяла сына.

— Разбудите, если заснет, в Тальке, — просила она.

Веселый круглый человек забрался в автобус, пошел по проходу, здороваясь со всеми за руку. Потом, хватаясь одновременно за козырек своей кепки и кепки Значонка, стал говорить: «Друг, давай поменяемся! Слушай, дед, давай поменяемся. Не глядя!..»

— Кончай, Миша! — отмахнулся Значонок (у Миши на руке было написано, что он Миша).

— Вот выпил вина, а теперь еду к деткам, — доверительно признался Миша, пытаясь сесть между девушками. Те потеснились, но посадили его рядом со Значонком.

— Воевал? — спросил Миша.

— Воевал, — ответил Иван Терентьевич.

— Эшелоны под откос пускал?

— Пускал.

— Молодец, — похвалил Миша. — Но со мною на пятьдесят штук пустил бы больше. Хочешь, я на тебе женюсь? — обратился Миша к своей соседке. — Крутнем романчик. Или хотя бы очерк.

Девушка полуотвернулась, и Значонок догадался, что она с трудом сдерживается, чтоб не расхохотаться.

— Крановщик! — узнал Мишу кто-то из пассажиров.

— Верно! — обрадовался Миша. — Я — крановщик Миша из «Межколхозстроя». Я тут по трассе, — со значением показал он за окно на пыльный грейдер, — коровники строил. Начиная с Тальки и до самого Чучкова у меня в каждой деревне по пацану.

Миша нашарил в ногах чемодан, положил его себе и Значонку на колени.

— Я каждый год всех навещаю, никого не забываю. У меня ж отгулов больше, чем вот у него трудодней, — показал Миша на шофера.

— Болтун! — увидел все в зеркальце и услышал все в своей кабине шофер.

— Застрелись на пять минут! — парировал Миша и, вспомнив о чемодане, открыл его. — Автомат с лампочкой — одному пацану, — сказал он, любуясь лакированной игрушкой. — Еще автомат — другому… — Миша снова полюбовался.

Чемодан был набит оружием, как чемодан террориста, угоняющего самолет.

Наконец Миша угомонился и, как предполагала его мать, уснул. На его лице появилась уморительно серьезная мина. Или, скорее, беспомощность, младенчество. Но почти на всякой остановке, при задержках у мостов, перекрестков подхватывался: «Талька?..»

Потянулись леса. Деревни располагались здесь далеко друг от друга. Лес был старый и прохладный. Захотелось напиться из блеснувшего у дороги ручья. Снять обувь и постоять на зеленой траве.

Иван Терентьевич достал из кармана пиджака сигнальный экземпляр «Хроники еловых лесов в декабре», которую писал зимой прошлого года в отпуске. Он вез показать ее Юлику. Запах типографской краски был стойким. Иван Терентьевич перелистал «Хронику», с удовольствием вспоминая работу над ней и думая, что в нынешней его поездке есть нечто от того, чем он был жив в единственном, по сути, за всю жизнь отпуске. Ему было легко и просторно. Он ехал не в служебной машине, а в маленьком, домашнего вида автобусе. Он давно так не ездил.

Еще много лет назад Иван Терентьевич получил право на бесплатные путевки и бесплатный проезд к «месту отдыха», но от всяких предложений относительно этих бесплатных благ отмахивался с глубокой душевной неловкостью. Больше того, за делами не брал отпуска вообще. То есть приказы по институту были — нельзя же нарушать букву КЗоТа, — приказы были, но они не касались ни его занятий в лабораториях, ни его семинаров, ни тем более работы в поле. Шел в поле в пять утра по росе — вот и весь отдых.

И вот вдруг решил поехать в леса. Пятого декабря использовал право на труд, а шестого выехал.

Иван Терентьевич не только не сожалел тогда, что поддался на Людины уговоры и поехал в дом отдыха, но и радовался нежданной затерянности в пространстве зимних лесов. Это было первое отлучение от каждодневных дел.

А начинались большие хвойные леса прямо за речкой. Наизволок в них уходила давно не езженная дорога. В полукилометре от дороги и в километре от опушки стоял сине-голубой дом отдыха.

Накануне приезда Ивана Терентьевича ветер сломал ель у заколоченного на зиму флигеля, а третьего дня сорвал беличье гайно. Несколько вечеров кряду не было ни электричества, ни телефонной связи с миром.

Ветер сменялся морозами, а морозы — ветром, и казалось, что послабление в погоде уже невозможно.

Земля была черна, и все вокруг — безжизненно; лишь в дальних чащах изредка удавалось застать за работой поползней и корольков да к столовой в обеденный час прилетали сойки — они молчаливо рассаживались на ветках ожидая, когда кто-нибудь покрошит на крыльце хлеба.

В довершение всего однажды загулял истопник — и загулял ветер по дому, деревянный дом мгновенно остыл, наполнился вдруг гулкими шагами и скрипом половиц, точно и он промерз насквозь.

Немногочисленные его обитатели, в основном люди пенсионного возраста, обычно коротали время в уютном холле на втором этаже. Здесь были мягкие ковровые дорожки, на стенке мерно стучали часы, и сквозь свист разбойничьего ветра можно было разобрать, как тяжелый стон шел лесом. В такие погоды хорошо говорилось о старых новостях, о здоровье — ведь у каждого было сердце, печень. Такие погоды вызывали досаду, но приносили и умиротворенье, потому что позволяли толковать о досужих пустяках вдоволь.

Времяпрепровождению в холле Иван Терентьевич предпочитал бесприютные эти леса в начале зимы, это стылое запустение в природе. Днями он пропадал в долгомошниках и борах, ходил заросшими черным подлеском просеками, ничуть не заботясь об ориентирах, о бесхлопотном возвращении обратно. И всякий раз неизменно плутал.

А по вечерам уходил в свою комнату, пододвигал к изголовью настольную лампу или свечу в граненом стакане, если не было света, забирался под одеяло и, подложив какой-нибудь плотный журнал, писал «Хронику еловых лесов». На ночь он читал по стихотворению Фета.

Наутро же, достав сигарету и пробормотав: «Ну что ты там сморозил об этих морозах?..» — пробегал глазами последние записи, докуривая сигарету, наслаждаясь теплом, которое хранила постель, торопливо одевался, торопливо завтракал, поднимал воротник пальто и вновь отправлялся в леса.

Конечно, он так же, как и те старички, что собирались в дремотном холле, привез сюда многое из того, чем жил прежде: от себя-то куда же денешься? Когда не было полевых работ, он начинал свой день дома с романса «Гори, гори, моя звезда», который негромко пел, подыгрывая себе на гитаре. И лишь потом брался за рукописи. Рукописи, как правило, были залиты кофе. Значонок добродушно чертыхался, оправдывался невесть перед кем: «Ничего, что Гек был разиня — зато Гек умел петь песни».