Владимир Кудинов - Сполохи

Кучинский весело улыбался, слушая вахтершу. Старушка была на редкость словоохотлива.

Он ткнулся в кабинет Значонка, но там никого не оказалось. Кабинет был невелик, здесь стояло лишь два стола, вешалка у дверей да книжные шкафы у стен. Стол академика был завален рукописями и почтой.

— Так, — пробормотал Кучинский, — картошкой здесь и не пахнет.

Тогда он прошел в другой конец коридора, заглянул в лабораторию.

— Как живете, караси?

— Ничего себе, мерси!.. — Люда встала навстречу и, принимая цветы, привстав на цыпочки, потерлась щекою о смуглую щеку Кучинского, легонько обняла его.

— Привет, старина! — сказал Кучинский растерянно улыбнувшемуся Шапчицу.

— Здравствуй, председатель.

— Мы собираемся с Брониславом на «Песняров». Есть два билета. Поедешь с нами? Наверняка возьмем с рук третий — ведь ты везучий.

— Сегодня я буду занят, как говорил один знакомый штабс-капитан из Пуховичей, до половины двадцать первого, — с сожалением сказал Кучинский. — Колхоз!.. — дурашливо показал он себе на шею. — А жаль, очень жаль… Ну, ладно! Вы потом мне все споете. — Он засмеялся мелким, тихим, веселым смешком. — Я к вам лишь на минуту. Иван Терентьевич где?

— Уехал в город.

— Уже вернулся, — сказал Шапчиц. Он стоял у окна и глядел на институтский двор. — Пошел в картофелехранилище.

Из окошка были видны двор, дорога, хранилище. Туда и шел академик Значонок. И была какая-то скорбь в его фигуре, медленном шаге.

— Даже к нам не зашел, — тревожно сказала Люда.

— Когда будут поносить и гнать вас, — сказал Шапчиц, — радуйтесь: так гнали и пророков, бывших прежде вас…

— Ого! — быстро взглянул на него Кучинский. — Я пойду к папа́. — И вышел.

— Я не вправе, конечно, вмешиваться в твои отношения с Кучинским, — сказал Шапчиц Люде. — Хоть он тебе почти что брат… Но знаешь, мне как-то… — Он виновато улыбнулся.

Люда слушала его невнимательно.

— Люда!..

— О, господи! О чем ты?! — изумилась она.

Тучи ушли за горизонт, и над мокрой землею курился пар, чтобы назавтра пролиться новым дождем.

Так было изо дня в день в то перволетье: дожди и солнце.

На пустынном дворе у самого хранилища в моторе «Беларуси» копался молоденький тракторист. С крыши капнул голубь, и парнишка, задрав голову, долгим взглядом посмотрел на него.

— Хорошо, что коровы не летают. Верно? — бросил ему Кучинский и вошел в огромное хранилище.

Ивана Терентьевича он нашел за сусеками, за бесконечными рядами стеллажей, на которых в бумажных пакетах и ящиках еще недавно хранились картофельные сорта и гибриды. Слабо горели лампочки под высоким потолком. Там же оживленно болтали воробьи. В распахнутые ворота в дали хранилища заглядывало солнце.

Иван Терентьевич в полном одиночестве сидел на порожнем ящике.

Тут всегда хорошо думалось — независимо от того, с картошкой было хранилище или нет, работали люди или было совершенно безлюдно.

И еще, разумеется, ему хорошо было в поле.

И в затяжную дождливую ночь.

Значонок обрадовался приезду Юлия, обнял его, коротко рассказал о злоключениях с «палачанским».

— Теперь он для меня точно дитя со взбалмошной наследственностью, когда ни ты сам, ни школа, ни книга ничего поделать не могут, — пожаловался он.

Кучинский невольно улыбнулся.

— У тебя-то хоть все в порядке?

— Пожалуй… В «Партизане» прекрасные всходы. А ранние сорта скоро зацветут. У нас будет молодая картошка недели на две-три раньше, чем у самого шустрого частника. Продам по цене боровика и… янтаря!

Теперь улыбнулся Значонок.

Кучинский стал председателем лишь прошлой осенью. И успел сделать пока немного. Но вот что уже строилось в колхозе: пруды на бросовых землях — раз, парники и теплицы по берегам прудов — два, открытая площадка для свиней — три.

По совету Ивана Терентьевича Юлик ездил к его старому другу, директору вилейского совхоза «Любань» Евгению Федоровичу Мироновичу за опытом. У Мироновича было редкостное хозяйство, в котором ничто не пропадало — ни клок земли, ни бульбинка. Все продукты либо шли первым сортом на рынок, либо перерабатывались на месте совхозными заводами. Заводов было четыре, еще два строились. Кроме того, у него же была и единственная на западе страны кумысная ферма, единственная теплица по выращиванию зимой шампиньонов, облепиховый сад и сад черноплодной рябины. Совхоз производил на ста гектарах угодий в два раза больше продуктов, нежели его соседи.

Юлик провел у Мироновича день и снял перед ним кепку.

Конечно, «Любань», как и «Партизан», работала только с последними сортами Значонка.

И Юлик сейчас говорил об этом.

Он говорил молчаливо слушающему Значонку не только для того, чтоб ободрить старика, лишний раз показать, что, мол, как бы ни было, а всякое доброе дело все равно живет и жить будет, и все остальное — мура собачья, он говорил все это еще и потому, что в любой передряге, при любых обстоятельствах верил: все, что ни случается, к лучшему. Верил в это, даже будучи битым.

Собственно, ведь таков и сам Значонок, коль вся его жизнь — это жесткая череда побед и поражений. Раз опусти руки, и не скоро увидишь победу.

Академик, крестьянский сын, жил думами о земле, душа его маялась: свели с полей чечевицу — виноват!.. Десять лет не сыскать градусника в аптеках — виноват!.. Осенью сорок первого попали в окружение под Смоленском — тоже!.. Люда, единственная дочь, засиделась в девках, теперь же принимает знаки внимания чересчур трезвого Шапчица — опять я, господи, виноват…

Но здесь нет отчаяния, есть только горечь.

И эта горечь — в его глазах.

— Три года назад я набрал в шапку семян. Сорту тогда не было названия. Я пересчитал всходы и под расписку сдал бригадиру. Теперь у колхоза будет целая плантация. А назвали наши мужики этот сорт «партизанским». Как достали, так и назвали…

Все помнит Значонок.

— И несмотря ни на что, колхоз все равно будет занимать все поля только отборными крахмалистыми…

Еще ниже опустилось солнышко. На стеллажах в пакетах и ящиках еще недавно находилось более двухсот тысяч самых невероятных гибридов.

Теперь они были посеяны.

Среди этих двухсот тысяч предстояло найти те родительские пары, которые смогли бы дать жизнь хотя бы двум-трем новым сортам.

Минул месяц. Успела отцвести сирень и зацвести картошка.

Иван Терентьевич шел по дороге из поселка, когда его догнал Шапчиц.

— Наверно, вы уже знаете об идее насчет моего сорта, — неловко начал Шапчиц.

— Слышал.

До НИИ оставалось с полкилометра, но Ивану Терентьевичу не захотелось идти эти полкилометра в обществе Шапчица. Я не дурю, сказал он сам себе, я просто хочу побыть в одиночестве.

— Я хорошо знаю о минусах сорта, — продолжал Шапчиц, чувствуя еще большую неловкость — старику этот разговор был явно неприятен. — Но все равно работа не прошла впустую: нам необходимо выделить гены урожайности.