Владимир Кудинов - Сполохи

Что это даст — эти его хождения, старые и новые пояснительные записки, подробные расчеты, — что это даст, он еще не знал. То есть сомневаться в конечном решении не приходилось, весь вопрос заключался — когда.

«Палачанский», собственный сорт, превращался для него в первого врага.

День был жаркий и душный. Вокруг города ходила гроза. Гром погромыхивал пока далеко и незлобиво.

В кабинете у Капранова заканчивалось совещание, когда приехал Иван Терентьевич. Он сел у самой двери. Разговор, как он понял, шел в основном о картошке.

Капранов сделал жест, приглашая пересесть поближе, но Значонок отмахнулся.

Почти все присутствующие так или иначе были ему знакомы. Люди сидели на стульях вдоль стен, вокруг Т-образно сдвинутых столов, накрытых тяжелым зеленым сукном. Жужжал настольный вентилятор. За широкими окнами лился горячий уличный гул.

Иван Терентьевич, отдуваясь и утирая платком лицо, отчего-то вспомнил о прохладе мраморных маршей, которыми подымался к Капранову. Платок был большой — как суворовский, что лежит под стеклом в Историческом музее в Москве.

Итоги совещания подводил Капранов. Это был обходительный человек лет пятидесяти, в белоснежной сорочке и безупречном костюме. На его губах блуждала легкая располагающая улыбка, движения были мягкими, но за всем за этим ощущались и воля, и сила.

Кажется, он был немного смущен вторжением Значонка.

— Дорогие товарищи, — сказал Капранов, — мы откровенно обсудили наши дела и снова утомили друг друга цифрами. Цифры, как известно, не поэзия, но в нашем случае они больше поэзии. Прошлый год был тяжелым для сельского хозяйства, этот же обещает… пока обещает, — поправился, улыбнувшись, Капранов, — быть вполне благополучным. С посевной управились в срок, стоит теплынь, и, как по заказу, выпадают дожди. Но мы не вправе забывать, какая ответственность лежит на наших плечах. Кормить страну — дело нешуточное.

— Какие площади отданы под крахмалистые? — подал голос от своей двери Значонок.

— Вы сразу в атаку, Иван Терентьевич, — как большого ребенка, пожурил его Капранов.

Он встал за столом, давая понять, что совещание закончено и что он сам ждет удобного момента отпустить людей.

Пикироваться со Значонком при всех было выше его сил.

— Ни один сорт не может сегодня сравниться с «палачанским» по урожайности, — тихо добавил Капранов. — И в этом наша с вами общая беда, Иван Терентьевич.

Вентилятор развернулся в его сторону, пошевелил листки бумаги, что лежали на столе, и, удовлетворенный, пошел вновь по полуокружности.

Никто не уходил, разговор — или спор? — Значонка с Капрановым касался каждого.

— Мне неловко повторять сто раз на день, но я вынужден делать это, — сказал Значонок. — Если на килограмм привеса, — он сердито показал на свое грузное тело, и все присутствующие сдержанно улыбнулись, — идет двенадцать килограммов «палачанского», то крахмалистых только шесть-семь. Об этом все знают? — обвел он взглядом собрание.

Об этом знали все.

— Крахмалистые требуют улучшенного агрофона, — слабо возразил Капранов.

— Ну и улучшайте!

Капранов пожал плечами.

— Культура поля всегда шла рука об руку с культурой человека, — помедлив, вздохнул он так искренне, что ему невольно посочувствовал бы любой сторонний наблюдатель — и в самом деле, не хватает еще кое-где этой культуры, черт бы ее побрал. — Я очень люблю старый анекдот о богатом американце, спросившем английского садовника, что такое культура, — продолжил он. — «Вам нравится этот газон?» — в свою очередь спросил садовник. — «Конечно! Как вы ухаживаете за ним?» — «Очень просто: подкапываю, поливаю, вношу удобрения, подстригаю…» — «Действительно, просто!» — воскликнул американец. — «Но вам с вашими миллионами не скоро удастся создать подобное, — грустно сказал садовник. — Ведь так надо делать изо дня в день в течение… трехсот лет. Вот это и есть культура».

— Анекдот хорош, хоть и не ко двору рассказан, — буркнул Значонок. — Мы уже сегодня в состоянии выполнить план по валу одними крахмалистыми. Надо только приложить руки.

— Сомневаюсь, — уронил Капранов, покачав головой.

— Так все же — сколько земли выделено под крахмалистые?

— Почти четверть от всех картофельных площадей.

— А обещали не менее трети… Выходит, «обсуждать будем коллегиально, решать буду я»?

Воцарилась неловкая тишина.

— Не все и мы решаем. Тем более я, — сказал наконец Капранов.

Сколько он знал Значонка, он всегда побаивался нежданной смены его настроения. Добродушный и ироничный Иван Терентьевич мог вспылить, стать желчным и занудливым. Тогда он не щадил ни твоего самолюбия, ни твоих седин, нисколько не беспокоился, что скажут о нем самом другие.

В этой непосредственности была бы определенная прелесть, не задевай она больных твоих струн.

А знал он Значонка с первых послевоенных лет — по окончании Тимирязевки работал у него на опытной станции. Но потом обстоятельства сложились так, что пришлось просить перевода, перейти с селекции картофеля на злаки, со злаков — на овощи. Ничего путного, понятно, выйти из этого не могло, ведь селекция — это долготерпение и постоянно чистое сердце. Приглашение перебраться в город Капранов встретил с облегчением.

Вспоминать о своей неудаче в науке Капранов не любил.

— Здесь я вижу пищевиков, — сказал Значонок, — а они умеют считать деньги и знают, что каждый дополнительный процент крахмала в клубнях приносит миллионные прибыли. А мы с тобой, Франц Иосифович, ради «вала», ради цифири и рапортов возим с полей воду.

— Иван Терентьевич!.. — с легкой укоризной сказал Капранов — мол, о чем мы говорим, кому-кому, а нам-то с вами хорошо все известно. И не надо сгущать краски.

— Конечно, за цифирью жизнь спокойней. А кому не хочется спокойной жизни? — насмешливо сказал Значонок.

— У нас было мало семян. К тому же хозяйства неохотно переходят на крахмалистые.

— Некоторые хозяйства, — въедливо уточнил Значонок.

— Да, — вынужден был согласиться Капранов.

— Потому что для них бульба — она и есть бульба, абы побольше. Совхозы и колхозы должны получать не только за вес картошки, но и за качество.

— И это верно, — кротко согласился Капранов. — Но ведь не сразу и Москва строилась. Подождем будущего года. У нас есть время все как следует обмозговать.

— Я не вправе был тешить себя надеждами, — задумчиво сказал Значонок, — вас нетрудно понять. И все же я надеялся на лучшее. Я надеялся на тебя, Франц Иосифович.

Значонок понимал, что в словах Капранова был свой резон. Но он знал и другое: если сегодня отнесешься к делу с прохладцей, завтра можешь застать все на прежних местах.

— И будущего года, не обессудь, я ждать не могу, — закончил он.