Владимир Кудинов - Сполохи

Никто в капрановском кабинете не заметил, как подошла туча. Но вот в распахнутые окна подул сырой ветер, скрылось солнце, и ударил гром.

Дождь все усиливался, и Иван Терентьевич не стал пережидать его, торопливо прошел к своей машине.

По дороге неслись потоки воды. Это был уже не дождь, а какой-то тропический ливень.

Проводя ладонью по мокрым плечам и вытирая платком голову, Иван Терентьевич с грустью думал: превратился, каналья, превратился собственный сорт в первого врага.

…Людмила Значонок знакомилась с результатами анализов, когда в лабораторию зашел Бронислав Шапчиц. У молодого доктора наук были голубые скандинавские глаза, дымчатая бородка и ладная, тренированная фигура. Он был одет, как свободный художник — в пеструю рубашку и джинсы. Не хватало только косынки вокруг шеи.

Еще будучи студентом, Шапчиц всякий раз старался попасть на практику к Ивану Терентьевичу. А после академии два года проработал в его отделе. Потом уехал в нечерноземную полосу, где закончил выведение нескольких сортов картофеля, об одном из которых писали как о возможном супергиганте по урожайности, защитил диссертацию и прошлой осенью вернулся в НИИ.

Вернулся ради новейших работ Значонка. Работы он нашел, как нашел и его незамужнюю дочь.

Вначале Люда была равнодушна к ухаживаниям Бронислава. Ей претили его настойчивость и излишняя уверенность в себе. Порою казалось, что все в нем знало, как и что следует делать, сомнений для него не существовало. Ей же хотелось хоть изредка чувствовать в человеке раскаянье, беззащитность. Дарвинские слова о том, что только нравственное существо способно сравнивать свои поступки и побуждения, одобрять одни и осуждать другие, приобретали сегодня особую цену.

Но незаметно для себя Люда привыкла к каждодневным встречам с Шапчицем. И стала принимать все как должное. И, пожалуй, эти отношения пришли бы к развязке, если бы браку не противился отец. То есть прямого разговора с ним не было, но Люда знала, как отнесся бы он к подобному шагу.

Вот и сегодня за завтраком, по сути дела, без повода он нежданно сказал:

— Путь, карьера этого мальчика очевидны и для нас, и для него самого. Что же касается его предприимчивости, энергии, то это напоминает мне вулкан, выбрасывающий вату. Вообще же, твои нынешние симпатии, Людмила, мне кажутся по меньшей мере странными.

Люда была вольна соглашаться с ним и не соглашаться. Она не стала продолжать разговор, лишь обронила, что Шапчиц в тридцать пять стал доктором.

— Право, Люда, ты рассуждаешь, как баба в очереди за селедкой. — Иван Терентьевич сердито отпил глоток горячего кофе. — Мало ли шатается по белу свету спекулятивных и никчемных тем для диссертаций! Однако всякий раз это — тема, степень и солидная прибавка к жалованью. Тема забудется, и никто не скажет, что ты — казнокрад.

Сам Иван Терентьевич только в пятьдесят лет написал кандидатскую. Правда, получил за нее сразу доктора, а еще через год был выбран в академики.

— Да будет, будет на его голове академическая шапочка, чего понапрасну копья ломать! — И, как это часто с ним бывает, вдруг смягчился и с надеждой заключил: — Бог с ним, не будем говорить ничего дурного о людях в их отсутствие: земля услышит и им передаст.

И на душе с самого утра сегодня было нехорошо. Что-то тревожило Люду — может, утренний разговор с отцом, может, она думала об этой его поездке в город, может, попросту напала хандра, беспричинно навещающая нас время от времени, — кто знает…

Бронислав прошелся по лаборатории, выглянул в окно, за которым переливалась неподвижная, омытая недавним дождем зелень.

— Вот последние данные, Людмила Ивановна, — подав толстый журнал, тихо сказала девушка-лаборантка и выскользнула за дверь.

— Ну, как ты? — спросил Шапчиц, взяв Люду за руку и участливо заглянув ей в глаза.

— Хорошо, — Люда слабо улыбнулась.

— Может, проведем сегодняшний вечер в городе? Я достал билеты на «Песняров».

— Вот как! — Люда оживилась. — На «Песняров», говорят, легче взять билеты в Варшаве или в Братске, чем у нас.

Она вновь села, теперь уже на диван. Шапчиц опустился рядом.

— Иван Терентьевич не вернулся?

Люда отрицательно мотнула головой. Шапчиц побарабанил пальцами по колену.

— Мне надо быть в конце дня в городе, — сказал он. — Приедешь одна, прямо в филармонию?

— Тебя, что же, вызвали?

— Да. Хотят попробовать мой сорт в колхозах и совхозах, специализирующихся на технических культурах.

— Попробовать или запустить?

— Запустить.

— Разве есть гарантии, что твоя картошка не попадет к нам на обеденный стол?

— Какие тут могут быть гарантии! Если упорядочат систему закупок, тогда другое дело… Высокоурожайный сорт, идущий на смену самовырождающемуся «палачанскому».

Помолчали. Словно угадывая мысли Людмилы, Шапчиц продолжил с извинительными нотками в голосе:

— И отказываться ведь от него не могу — столько лет работы…

— И докторскую тебе принес, — в тон ему сказала Люда.

— Спать с умной женщиной — все равно, что спать с Аристотелем, — усмехнулся Шапчиц. — Это еще в средние века было сказано… Что ж, докторская! Все мы сильны задним умом. Я потому и вернулся сюда, чтоб поближе быть к работам твоего отца. А своему сорту я теперь не хозяин.

Люда повернулась к Шапчицу. На ее груди в глубоком вырезе платья скромным огнем вспыхнул камешек топаза, оправленный в легкое серебро. Бронислав отодвинул его и коснулся губами молочной кожи.

«Газик», в котором до недавнего времени ездили разве что только председатели колхозов, поднялся по дороге к центральному корпусу НИИ.

Это приехал председатель «Партизана» Юлий Петрович Кучинский.

Кучинский сравнительно молод, — ему лет тридцать пять, он подвижен, деятелен и быстр умом. И вообще, это неунывающий человек: такие и на раскаленной сковороде в аду, подпрыгивая, весело орут: «Подкиньте, дров!.. Керосину плесните!..»

Кучинский сам вел машину и теперь, выбравшись из нее, с удовольствием размялся.

В вестибюле у стенки за столиком сидела вахтерша, милая интеллигентная старушка, по-домашнему пила чаек. Это не страж порядка, пропуска здесь ни к чему, она скорее для справок — кто из ученых на месте, кто в поле, кто уехал в город, кто захворал (это ж не комсомольско-молодежный штаб, ученый народ-то в летах). А может, ее здесь посадили просто затем, чтоб занять человека в его преклонные годы?

Кучинский, поздоровавшись, подарил ей несколько цветков сон-травы (остальные он оставил для Люды) и хотел было взбежать по лестнице, как старушка сказала:

— Я видела, что Иван Терентьевич утром входил в институт, но сейчас, по прошествии нескольких часов, я затрудняюсь с ответом, здесь ли он. Нет, бог весть где Иван Терентьевич — то ли проглядела, то ли запамятовала…