Владимир Кудинов - Сполохи

Здесь же, в лесах, не было черного кофе, как не было гитары и снисходительной к его чудачествам дочери. Здесь были уставшие от холода и затяжных ветров деревья, и, медленно шагая меж ними, он все равно перебирал гениальные строфы.

Что с того, думал Иван Терентьевич, что имя автора нам неизвестно. Не знаем же мы дерева, из которого сделан наш стол, карандаш.

И еще он думал, что в природе, в однообразных пейзажах, в лесной этой жизни есть полная завершенность.

И поэтому мысль — что с тобой станется, когда выпадут, а потом сойдут снега и талая вода унесет твой сегодняшний день, — эта мысль точно бы не тревожила.

Но вот однажды лопнул мороз.

С вечера пошел сухой мелкий снег, все побелело, но отчего-то не верилось, что это всерьез и грядущий свой день земля встретит преображенной. И только за полночь, когда повалили крупные теплые хлопья, окончательно стало ясно: пора больших снегов, равно и перемен, настала.

И верно. Маленькие елочки ушли под снег; опустились книзу лохматые ветви, и запахла хвоя; перебегая от дерева к дереву, оставила свои следы белка; поверх беличьих легли куньи; аккуратной строчкой прошила ельник лисица; перевел дыхание, дал снегу засыпать себя и мысленно послал благодаренье небу давно полинявший беляк.

А истопник Антошкин получил взбучку и, поскребывая в затылке, вовсю раскочегарил печь.

Народ в доме отдыха снова роптал, теперь уже от жары.

Так наступила зима. В одеждах беспечия шлялся борами ясноокий день, которого устраивала даже его коротенькая жизнь, смешили белки и анекдоты. В другой раз приходил меланхоличный день, который, бросив на заснеженный пенек рукавицы, садился на него и, пригорюнившись, ощупывая складку поперек собственного лба, печально глядел на глухие чащи. Были оттепели и метели, низкая хмарь и небесная чистота, пахло дымами и хлебом. В четких следах то отстаивался воздух до синевы, то поземка укладывала друг к другу снежинки. Под лапами поспешно идущего зверя поднималась пороша, скрипела дорога под легким возком, в великих страданиях нерестился налим. И вновь все казалось полностью завершенным.

Темные ночи слушали самих себя, светлые — прислушивались к петухам. В морозные ночи срывались и беззвучно уходили под глубокие снега звезды.

Иван Терентьевич торопился с завершением «Хроники». Поначалу работу над книгой он определил для себя как активный отдых, как запоздалую дань натуралиста природе — за лесом всю жизнь деревьев не видел.

И он ходил по лесу, разговаривал с ним, и деревья охотно вступали с ним в разговор.

А они, надо заметить, всегда умели и любили это делать. Жаль, что люди слишком долго возились со своими хитрыми датчиками и так поздно стали признавать за ними право на радость, на боль, грусть и негодование. Даже — на повышенную температуру при хворях… Сколько зазря погибло хороших умных деревьев!

И оттого, что зазря погибнет еще немало умного и хорошего, фенологическая хроника Значонка постепенно превратилась в страстную книгу по защите природы. Умри, Иван, — лучше не напишешь.

Утомившись, он разгребал ногами снег, собирал валежник, раскладывая на утоптанной площадке костер.

— Не слишком ли близко к моему стволу? — обеспокоенно спрашивала ближняя ель.

— Да нет… Я ж маленький разведу, ты не волнуйся.

Иван Терентьевич вырывал несколько листков из блокнота, совал в огонь горелые спички, порожнюю пачку из-под сигарет. Потом ломал ветки потолще, а когда и эти занимались пламенем, подкладывал толстые сучья.

Костер согревал ему руки; лес легонько шумел — и согревал ему душу.

— Ну ее к черту, — говорил он себе, — буду брать теперь отпуск.

— Правильно, — говорили деревья.

— Ладно вам, ребята, в этом деле я сам разберусь.

— Так ведь давно ж пора! — замечала вся просека.

— Идите вы, дремучие ворчуны…

— Ну, это нам не под силу, старик.

В теплый день он устраивался ненадолго под елью в ветвях, прислонялся к стволу и прикрывал глаза. И то ли ночь наступала, то ли все так же тянулся день. То ли филин ухал, то ли били перепела.

Но он по-прежнему слышал лес.

Потому что вырос в лесах и в лесах воевал.

Потому что лес был его «колыбель и могила — лес».

Между тем народу поубавилось. Сошли девочки, что сидели за Мишей, Мишу теперь никто не поддерживал сбоку, и сон его стал совсем неспокойным.

На одной из остановок Миша увидел парня с чемоданом — точь-в-точь таким же, как и у него. Парень ждал свой автобус и сейчас, прочитав на трафарете прибывшего «НИИ» — Чучков», отходил от него. Миша, с недоумением помотав головой, с изумлением подергав ею, вдруг вылетел с воплем: «Эй, куда?! Подарки детям…» С трудом разобравшись, вернулся обратно.

Да, к самым удивительным осложнениям может привести сельпо, торгующее по нескольку лет кряду товарами одной партии.

На этой же остановке в автобус вошла девушка с распущенными крашеными волосами. Она была в короткой белой юбке и ярко-красной блузе. Миша с готовностью пошевелился на сиденье, сделал вид, что подвинулся, словно сесть можно было только около него. Девушка прошла в салон, Миша с восхищением наблюдал, как она усаживается.

Наконец прибыли в Тальку.

— Добрый вечер, — сказал Миша шоферу и пассажирам, выбираясь наружу.

— До вечера еще далеко.

— Добрый вам вечер и всего вам доброго. Завтра прибуду в Чучков. Извините!..

Слышался блюз, и рыдал хриплый голос, с трудом выговаривающий английские слова, — душили слезы: над дверью с коричневой буквой «М», в выбитом окошке стоял портативный магнитофон. Крутились бобины. Из буквы «Ж» вылетела бабка.

В Чучкове Ивана Терентьевича встречал Юлий Кучинский.

— Как ты узнал, что я должен приехать? — обнимаясь, спросил Значонок.

— Люда позвонила, — отвечал Кучинский, любуясь стариком. — Ведь я недавно перебрался на новую квартиру, поближе к правлению. Живу у тети Вали Стельмашонок. Славная, теплая старушка, растит в одиночку сына, эдакую все понимающую личность. Да вот и он…

С кручи на битом-перебитом велосипеде, «ровере», раз за разом съезжал на дорогу белобрысый мальчишка лет двенадцати. За ним с веселым лаем носились дворняжки в репьях.

— Дима! — крикнул Кучинский. — Разобьешься!

И Димка с шумом шмякнулся о дорогу. Но живо подхватился, хоть это и стоило ему известных трудов, вновь забрался на «ровер». Кучинский и Значонок даже подойти к нему не успели.

— Руку ободрал, — сказал Кучинский.

— Ничего, до свадьбы заживет, — ответил Димка, лизнув ссадину.

— Ты бы еще вон там попробовал, — укоризненно сказал Кучинский, показав на горку повыше, в самом низу которой был бугорок, нечто вроде трамплина.

Значонок и Кучинский шли улицей села, сзади снова послышался грохот.