Руслан Тотров - Ритмы восхода

— У него кроме лодки ничего нет, — сказал Юра. — Только лодка и удочки.

— Говорят, его жена на войне погибла, — сказал я. — А где и как — неизвестно.

— А я слышал, что она бросила его, — сказал Юра. — И вроде бы он после этого все ездил с места на место, скитался, искал чего-то.

— Нет, — сказал я. — Это потом он скитался, а сначала приехал сюда, они здесь до войны жили. И он ждал ее здесь, думал, что она приедет или напишет, а потом поехал искать ее.

— Она бы нашлась, — сказал Юра, — если бы жила еще. Или он бы ее нашел.

— Наверное, он сильно любил ее, — сказал я. — Интересно было бы посмотреть на нее, какая она.

— Теперь уже была бы старая, — сказал Юра. — Нас тогда еще и на свете не было, когда она умерла.

— А может быть, она и не умерла вовсе, — сказал я.

— Может быть, — сказал Юра. — Тогда, значит, она его бросила.

— Умерла, — сказал я. — И с тех пор он все один и один.

— Тяжело одному, — сказал Юра. — Я бы, пожалуй, не смог.

— А он понял, что лодку утащили мы, — сказал я.

— Чего там понимать, — улыбнулся Юра. — Он как глянул на твои руки, так все и понял.

— И промолчал, — сказал я. — Другой на его месте такой крик бы поднял, только держись… Он обрадуется, когда увидит, что лодка на месте.

— Конечно, — сказал Юра. — Зря мы ее стащили.

— Зря, — сказал я. — Надо было у кого-нибудь другого.

— Ничего, — сказал Юра. — Следующий раз будем умнее.

Было еще светло, когда мы притащили лодку на больничный двор и поставили ее под навес. Потом мы почистились, вымыли под краном руки и пошли через широкий пустынный двор к больнице, длинной, одноэтажной, белой. На крыльце ее сидел, уткнув лицо в ладони, Митька Ефанов — парень из соседней деревни, а рядом стояла телега, запряженная косматой лошаденкой. Увидев нас, Митька вскочил, глаза его дико сверкнули.

— Вы куда? — спросил он хрипло и враждебно, и от него пахнуло перегаром.

— К доктору, — сказал Юра.

— Не пущу! — крикнул Митька. — Нельзя туда, не велено.

— Почему? — спросил я.

— Братан мой там, — сказал Митька. — Сгорел, самогоном пожегся, — он всхлипнул и, растопырив руки, встал перед дверью, маленький и косматый, как его лошадь.

— Умер, что ли? — спросил Юра.

— Помирает, — ответил Митька. — Не суйтесь, а то зашибу, мне сейчас все едино…

Мы не спеша возвращались домой, мы шли по мокрой дороге и разговаривали, и было все еще светло.

— Он совсем старый, — сказал Юра. — Я вспомнил сейчас его лицо и понял, что он совсем старый.

— Нет, — сказал я. — Он больной. Он каждый день думает о смерти.

— К этому можно привыкнуть, — сказал Юра.

— Не знаю, — сказал я. — Мы смотрим на это со стороны, а он думает о себе.

— И все же к этому можно привыкнуть, — сказал Юра. — И он уже привык, раз жив до сих пор.

— Не знаю, — сказал я. — Мне не хочется рассуждать об этом. Неловко как-то.

— Ты помнишь Василиху? — спросил Юра.

— Да, — ответил я. — А что?

— Ничего, — сказал Юра. — Сколько я себя знаю, столько говорили вокруг, что она больная, что вот-вот умрет, а старуха жила себе и жила, хоть и сама не прочь была потолковать о смерти. И преставилась она девяноста трех лет от роду.

— Он говорит, что больше года не протянет, — сказал я. — Знает, наверное, раз говорит.

— Тут недолго и ошибиться, — сказал Юра. — Кто это может знать?

— Хорошо, что мы притащили ему лодку, — сказал я.

— Хорошо, — сказал Юра. — Пусть не беспокоится.

…Может быть, во снах являлась она и, не дотронься — исчезнет, склонялась над миром: ливень волос и улыбка, и колдовство ладоней, и плечи, и вся она светлая…

— Ну что? — спросила медсестра Вера. И второй раз: — Ну что? — и третий: — Николай Павлович, что брату его сказать?

— Я сам, — он медленно прошел длинный коридор; и стены, и потолки, и оконные рамы белые, чуть мутноватые в сумеречном освещении, и дверь на улицу белая на двух скрипучих петлях. С крыльца соскочил, прянул в сторону, вытаращил мутные глаза человек — Митька Ефанов.

— Помер братан? — спросил он, глотнув горькую с перепоя слюну.

— Живой, — ответил доктор.

— Не помрет, а? Останется?

— Отблюется, — помолчав, сказал Николай Павлович. — На мои похороны вместе придете, если не забудете.

— Да я вам, — рванулся к нему Митька, — доктор, я вам чего только не привезу, лишь бы ожил. Вы простите, что я шумнул на вас давеча, — сказал он, — от страха это, от ужаса.

— Через два дня заберешь его, — сказал Николай Павлович. — Да не вздумай и в самом деле привезти чего.

— Я вам курей полон дом натащу, и сала, и яиц, — закричал Митька, — только бы не помер!

— Вера, — позвал доктор. — Вера, ты этих Ефановых знаешь?

— Знаю, — отозвалась она. — Кукарековские, сиротами росли. Теперь-то на ногах, дом справили, поженились, живут. — Вера знала всех в поселке и во многих деревнях вокруг, где жили ее родичи, кумовья, сваты, седьмая вода на киселе, и она, медсестра из поселковой больницы, сестра милосердия и сутью своей и обликом, всех помнила, любила и в горе, и в радости, беспокоилась о них, будто других забот ей за долгий век не выпало.

— Скоро теплые ночи, — сказал Николай Павлович. — Легкие ветры с юга, шелест в траве и в листьях, звезды на все небо и на всю реку.

— Вы слушаете меня или нет? — обиделась Вера. — Я же вам про Ефановых, про братьев.

— Прости, — сказал он. — Что-то я не в себе.

…Когда ее не стало, и она не умерла, а хуже — пропала без вести, исчезла, жила непостижимо далеко, и пока шла война, было легче в общем центростремительном движении, но не потом, когда остановилось время, вернее, он стал ощущать себя в нем, и, отдавшись порыву, пытался спастись бегством. Он не хотел, не собирался выжить — это казалось противоестественным, отвратительным, как предательство, и, как предательство, бессмысленным. И не тогда, а много позже, после долгой вереницы городов, вокзалов, пестрых линий мелькнувших за окном станций и разъездов, таивших в себе возможность стать еще одной цитаделью его одиночества, он вдруг почувствовал какое-то смятение, новую, неизведанную еще тоску. Как очищение, он принял первый ее зов, неясный и неопределенный, но стойкий и растущий в нем — то, что дано испытать каждому, кто ушел из тех мест, впервые воспринятых зрением, обонянием, осязанием, которые потом вольно или невольно сравниваются совсем увиденным, как, не помышляя о том, сравнивают любимую женщину с матерью. И он не сказал себе, и не подумал — он знал уже: это не обязательно тот городок, где родился, это больше, это даже не лес, где мальчишкой разорял сорочьи гнезда, это весь бесконечный песчаный берег Сейма, запах теплой воды и теплый воздух, черные поля и стада на низких лугах; и где-то там стоит деревенька, то ли по его фамилии названная, то ли фамилия его в честь этой деревеньки — Россомакин. Теперь он не помнил, знал ли об этом заранее, или потом ему казалось — знал, что встретит там женщину, старую, повязанную темным платочком, пережившую и мужа своего, и сыновей, и все горести, которыми богат мир, но не ожесточившуюся, а преисполненную мудрости человеческой, доброты. Может, он и не думал об этом вовсе, совершая последнее бегство, если бегством назвать возвращение…