Руслан Тотров - Ритмы восхода

— Прости, — сказал он. — Я пойду, пожалуй. Голова кругом.

— Идите, — сказала Вера. — Отдыхайте.

Он спустился с крыльца и сделал шагов пять-шесть, а жил он в здании больницы, в комнатах с отдельным входом со двора, и он уже хотел свернуть за угол, когда она позвала:

— Николай Павлович…

— Да? — остановился он.

— Николай Павлович, выписали бы детей, — сказала она. — На июль или лучше на август.

Он не ответил. Он постоял немного и пошел, свернул и дальше — вдоль больничной стены через темный уже двор, мимо сараев и пристроек, а за ними — дубовая роща и пологий вначале, потом круче спуск к реке, мимо днищем кверху перевернутой лодки, недавно конопаченой и смоленой, мимо черных, незасеянных еще грядок. Он не ответил, и она не ждала этого: не вопросом и не утверждением были ее слова, и даже не советом, который можно принять или не принять в зависимости от желания. Нет, это она ответила ему, или, точнее, указала путь, направление, чутьем и опытом подсказанные ей, свела его мысли в неперегруженную и решимую формулу.

Он вошел, привычно нащупал выключатель, постоял, привыкая к яркому свету, к ослепительным стенам пустой почти комнаты: стоял стол посреди и три стула, громоздкий зеркальный шкаф — память о давнем предшественнике, длинный ящик со всякой всячиной. Вторая комната более обжитая и уютная — он снял черные с резинками туфли и надел шлепанцы — служила ему спальней и кабинетом. Здесь розово светила низкая лампа с письменного стола, и освещен был стол и немного шкаф с книгами, короткий диванчик и застеленная белым кровать, а дальше, в углах, было почти темно, только чуть мерцало овальное зеркало со стены, отражая на пол расплывчатое пятно. Это старое зеркало принесла Вера. Она сама заколотила гвоздь и повесила его, как вешают портреты, наклонно вниз, потом поправила, забила еще два гвоздя по бокам, чтобы оно не сдвигалось, и сказала:

— Все ж веселее будет.

— Спасибо, — улыбнулся он. — Хорошее зеркало.

— Вот и ладно, если нравится. Пусть висит.

Он и в молодости не любил зеркал, не то, что теперь, когда располнел и обрюзг, и между обвисшими щеками — широкий с ложбинкой нос, под глазами — серые мешки и веки серые, пухлые, взгляд из-под них сонный и бесцветный, а голова, хоть не лысая, но кожа проблескивает сквозь редкую седую поросль. И на второй же день он повернул зеркало к стене. (Другое, со шкафа, замутненное, все в ржавых пятнах, не мешало ему.) Вера, убирая в комнате, повернула зеркало обратно. Он снова повернул, и она.

И снова он; и она. И оба знали почему, и, наконец, поле боя осталось за Верой. Потом уже, месяц или два спустя, как-то вечером, он это помнил, Вера взяла со стола ее фотографию, вставленную в тонкую рамку, и стала разглядывать, поднеся к свету.

— Красивая, — сказала она. — Краше я не видала, не пришлось. Может, и нет больше таких.

— Как зовут-то ее? — спросила она.

— Лена, Елена Васильевна, — ответил Николай Павлович и, разволновавшись вдруг, встал и вышел из комнаты, не желая больше слышать и говорить об этом. Но именно в тот вечер, вернее за полночь, он решился писать ей, и это было не то, что раньше, когда он рассылал во всякие ведомства официальные запросы о ней, это был еще один способ общения, возможность выговориться, а о встрече он и не помышлял, боясь разбередить себя, боясь жалкости своей и уязвимости рядом с ней, восставшей из безвестности и в безвестность готовой кануть: он не поверил бы, не ощутил реальности ее присутствия, и каждую минуту ждал бы нового, окончательного ее исчезновения, и он не смог бы пережить это снова, с самого начала, во всей остроте — обреченность свою и беззащитность.

Письмо далось нелегко, каждое слово, абзац, страница, целый ворох исчерканных, изорванных листов. Он долго думал, как обратиться к ней — написать «любимая» или «дорогая» значило новую грань самоизничтожения, но было правдой, а остальное звучало вымученно, надуманно, извращенно. В конце концов появилось, выплеснулось в отчаянии: «Лена, тебя, конечно, удивит после многих лет»… И он, чу-чу, как злой дух, как наваждение, отогнал, разметал в клочья эту фразу, это «удивит», и снова принял, и теперь уже с упоением истязающего себя фанатика добавил: «Лена, тебя, конечно, удивит после многих лет молчания, тебе покажется нелепым чудачеством это письмо». И уж совсем нетрудно было списать все начисто, перечитать, проскальзывая первую строчку, надписать на конверте адрес троюродной ее тетки, у которой когда-то давно они гостили, и не отправить письмо, а носить в кармане; потом оно лежало на столе день, второй, неделю, пока его не заметила Вера.

— Опустить? — спросила она, догадавшись. — Мне как раз к почте идти.

— Да, да, — сказал он. — Если тебе по пути.

И она же через семь дней принесла ответное письмо. Он мельком взглянул на конверт, ожидая увидеть штамп «По данному адресу не проживает», или «Подлежит возврату», или как там это бывает, чтобы снова сесть вечером за стол, собрать по букве, по слову, переписать начисто, заклеить, отправить по какому-нибудь полузабытому довоенному адресу, и получить свое письмо обратно, и послать новое. Но штампа «Подлежит возврату» не было — писала троюродная тетка:

…«поезд остановился на какой-то станции. Лена пошла за кипятком, а Ире и Саше велела не трогаться с места, сидеть в вагоне и ждать ее. В это время прилетели самолеты и стали сильно бомбить. Все кругом горело и рушилось. Сашенька держал Иру за руку и не отпускал от себя. Все стали прыгать из вагона и прятаться, кто куда мог. Иру и Сашу тоже схватили и унесли. Было очень много жертв, а немцы продолжали бомбить и бомбить, улетали и возвращались, и так весь день. А вечером детей посадили в машины и повезли. Потом посадили в поезд. Привезли в Актюбинск, в детский дом. Саше хоть и было всего пять лет, но он знал и фамилию свою, и отчество, а про Иру сказал, что она его сестра, и не позволил разлучать их. С тех пор про Лену ничего не известно, а я куда только не обращалась, но все напрасно. А Ира и Саша нашлись четыре года назад и прожили у меня два года, пока не кончили школу. Хоть Саша и старше на три года, но он отстал, и они закончили с Ирой вместе. О тебе мы ничего не знали и считали тебя погибшим, и объявиться тебе нужно было раньше, не мучать нас неизвестностью. Да и мне было трудно с ребятами, потому что я старая и сил никаких нет. Теперь-то легче, оба в институтах. Жалко, что в разных, они всю жизнь не разлучались и поэтому очень дружные. Очень я радуюсь, что ты объявился, Коля, и для ребят это радость большая. Они пока ничего не знают»…

Он прочитал письмо на крыльце и долго сидел на ступеньке, поняв вдруг, что никогда не думал о детях отдельно, только через нее, как само существование их связывал с нею, и все его запросы были о троих — о Лене, и Ире и Саше, — но искал он ее и не представлял себе, что может быть отдельно она, или отдельно дети… Потом, много позже, когда стемнело и началась ночь, он встал со ступеньки и спросил Веру: