Иси Меликзаде - Зеленая ночь

— Куда ты, брат? — Кендиль преградила ему дорогу. — Сейчас нельзя.

— Я на минутку. Мне надо увидеть ее.

— Нельзя. Успеешь — и наглядишься, и налюбуешься… Потерпи часок.

— Пусти!

Гариб услышал шуршание и, обернувшись, увидел мать. Ресницы и брови у нее в самом деле были зеленые. Отсвет зеленого платья падал и на пол веранды.

— Пусти его, Кендиль, — сказала Малейка.

— Ты что, мама? Осудят!..

— Пусти! — приказала мать и, шурша зеленым платьем, ушла.

Кендиль беспокойно огляделась, приоткрыла дверь.

— Только уж ты, ради бога, побыстрей. Сейчас жениха славить будут, тебе в тойхане нужно быть!

…Гюльсум вскинула голову, глянула на него и тут же отвела глаза. И он увидел, что комната не окрашена оранжевым и по щекам Гюльсум не текут оранжевые слезы. В своем длинном белоснежном платье она была сейчас похожа на журавля. Такие вот журавли, такие, целая стая, летели тогда за ним… Странный был сон! Гогоча и курлыча, птицы несли его в дальние края. Если б они унесли его!..

Гариб оглядел нарядную комнату. Кровать была большая, широкая, застланная желтым шелковым одеялом. Две большие подушки лежали рядом, одна возле другой. А зачем же он пришел сюда? А? Взглянуть ей в глаза! Гариб посмотрел в лицо Гюльсум, но глаз не увидел, только брови. Брови были тонкие, выщипанные, совсем не такие, как прежде.

Опустив голову, Гюльсум дрожащими пальцами перебирала бахрому новой белой скатерти. Нужно было что-то сказать ей, но Гариб не знал что. И тут вдруг в сознании его возник вчерашний вопрос.

— Почему ты вечером была печальная? — охрипшим голосом спросил Гариб.

Он задал свой вопрос. Но Гюльсум не положила голову ему на грудь, не улыбнулась стыдливо и счастливо, не зашептала ласковые слова. Она стояла и кусала губы. Потом поглядела ему в лицо, глаза у нее начали наливаться слезами и стали как две огромные слезы.

— Нет… Ничего… — проговорила она и снова опустила голову.

Гариб не отрываясь смотрел на девушку. Гюльсум плакала. Плакала она не от стыда, не от страха. Она знала, что Гариб не выдаст, не опозорит. Она плакала о том, что идет замуж за чужого, непонятного человека. И ей было жаль его, потому что в его дом она принесла любовь к другому. Душа Гюльсум пуста для него. И рядом с ней ему всегда будет вот так же знобко, холодно… Как холодно!..

Ему вдруг не хватило воздуха. Закинув голову, Гариб жадно открыл рот, но дышать было нечем. Он понял, что задохнется, нужно уйти. Сейчас же.

Ни сестры, ни матери на веранде не было. Джавад сидел на табуретке, под навесом. Перед ним стояла другая табуретка. Джавад с жадностью уплетал что-то и так был поглощен своим занятием, что ничего не видел, не слышал…

Певец все еще пел, и парни с пустыми тарелками в руках замерли в дверях тойханы, слушали…

Сейчас кончится, и в тойхане начнут славить жениха… Гариб прислонился спиной к ограде и закрыл глава. Перед глазами, качаясь, поплыли зеленые водоросли. Откуда-то подул ветерок, свежестью овеяв ему лицо… Наверное, оттуда, с озера…

…Он стоял у тех кустиков, где Джавад подстрелил зайца. Узнать было нетрудно: в ярком свете луны все было видно как днем. Но пусть бы стояла тьма, он с закрытыми глазами найдет это место. Вот здесь бился заяц, пытаясь уползти, спрятаться в кустах. Трава была сухая-сухая… И листья на кустах сухие… И все вокруг было забрызгано кровью. Сейчас крови нет. И того зайца нет. На свете одним зайцем меньше. Как знать, будь он жив, может, выскочил бы сейчас и глядел на него, шевеля ушами…

Гариб услыхал какой-то стук, обернулся: нет, это колотится сердце. Он быстро пошел вперед. Наверняка хватились, приедут сейчас и потащат туда, в тойхану, и певец, ударяя в бубен и пританцовывая, будет петь: «Поздравляю тебя, бек! Поздравляю со свадьбой!..»

Вот и камыши. Еще немного — и он выйдет к озеру. Сядет, блаженно вытянув ноги, и будет смотреть на синюю-синюю воду… Домой он больше не вернется. Там у него никого больше нет. Джавад, Кендиль, Гюльсум, мать — все умерли. Он один.

Гариб задремал, слушая сухой ровный шелест камышей. Невысокие волны, подгоняя друг друга, спешили к берегу, но, еще не достигнув его, дробились, делались мельче, мельче и пропадали… Гариб сбросил пиджак, отшвырнул его в сторону, расстегнул воротник новой сорочки. Вдыхая влажный прохладный ветерок, он думал о том, почему все-таки озеро назвали Белым? Ему оно всегда виделось ярко-синим. Разве только во сне…

Гариб смотрел и смотрел на озеро, и вдруг у него на глазах вода стала зеленеть. Он растерянно поглядел по сторонам — камыши тоже были зеленые… Он поднял голову — зеленое небо. Все вокруг было зелено, как платье матери. Только луна не потеряла свой цвет, большим двугривенным белела она на небе. Что же это? Почему ночь такая зеленая? Он видел ясные лунные ночи, видел черные, непроглядные, но зеленой ночи — никогда.

А там, дома, там тоже зеленая ночь? Наверное… В том зеленом дворе, в длинной зеленой тойхане все сейчас растерянны, недоумевают. Его уже хватились, ищут… Будут искать долго: недели, месяцы… Будут ждать его, потом ждать надоест, и в одну из зеленых ночей Джавад возьмет племянницу за руку и отведет в свой дом.

Гариб снова взглянул на зеленое небо. А луна — нет, белая. Почему же она не зеленая?

Вдалеке вспорхнула какая-то птица и, плеща крыльями по воде, перелетела с островка на островок. Гариб повернул голову и увидел беловатый столб дыма, поднимающийся прямо вверх. Потом из-под белого дыма вырвалось зеленоватое пламя. Костер.

Где-то рядом послышался хрипловатый выкрик: «Ушел! Ушел!..» И хрюканье. Прямо на Гариба из камышей ринулось несколько кабанов, они убегали от людей, от смерти…

У Гариба пересохло в горле: «Серхановы гости! Разорят заповедник!»

Задыхаясь, давя камыши, Гариб бросился к костру. Там, где камыш редел, возникли вдруг темные мужские фигуры. Что-то невидимое с силой толкнуло Гариба в грудь, он упал.

Гариб лежал на спине. Луна стояла перед самыми его глазами. Теперь она тоже была зеленой…

Перевод Т. Калякиной.

Уставившись в земляной пол кухни, усыпанный шелухой лука и картофельными очистками, Умид медленно расстегивал халат, сплошь заляпанный жирными пятнами.

Как бы отыскивая, кому излить душу, обвел взглядом давно не беленные стены, насквозь провонявшие луком, — даже ночью слышал он эту вонь, — покосился на раздаточное окошко, прислушался к гомону, стоявшему в столовой…

— Не могу! Не выходит у меня! — он сдернул с себя халат и швырнул его на деревянную колоду. Выговорил наконец слова, камнем лежавшие на сердце…

Сунув голову в раздаточное окошко, Умид глазами поискал директора. Не видно… Всегда тут толчется, а как понадобился — нет его… Он пальцем поманил официанта: