Иси Меликзаде - Зеленая ночь

На стене замаячила круглая тень — десятикратно увеличенная голова Пири. Все больше редея, тень эта росла, ширилась, коснулась потолка…

— Добрый вечер, хозяйка! — послышался раскатистый басовитый голос.

Комары совсем обнаглели. Лезли в уши, забивались в ноздри, вызывающе гудя, носились перед самым носом. Умид шлепал себя по шее, чесал подбородок, драл ногтями грудь. Потом это ему осточертело, и он махнул рукой: «Черт с вами, жрите!»

Когда Кямран с семьей жил здесь, не заметно было комаров, может, не до них было. Скотину перегнали на летние пастбища, и Кямран увез семью в горы. Должность такая — чабан: летом в горах, зимой в долине…

— Папа! Председатель небось ждет уже.

При слове «председатель» Меджид-киши дернулся, будто веревочкой был привязан к этому слову, сел, свесив ноги…

— Из борща кашу делать — ты, а расхлебывать — мне?..

Он покачал головой и, поглядев на голые ступни, не спеша стал натягивать брюки — в подштанниках к председателю не пойдешь. Накинув на плечи сатиновый пиджак, спустился во двор.

— Пошли, что ли!.. У-у, непутевый! Зря керосин жгли, когда тебя мать рожала!..

Темные губы отца дрогнули в улыбке. Умид тоже невольно улыбнулся…

На одном конце длинного обеденного стола сидел председатель, на другом — Пири. За спиной председателя стояла его жена. Увидев Меджид-киши с сыном, Халык положил вилку на тарелку и удивленно уставился на вошедших. Он глядел так, будто никогда в жизни не видел этих людей, будто они с неба свалились к нему на веранду.

Больше всего не по душе было Меджиду-киши, что они подоспели к ужину.

— Парень сказал, звали вы нас… — пробормотал он, стараясь держаться подальше от стола.

Теперь наконец Халык вспомнил. Нахмурился, кивнул головой.

— Да, да, решил побеспокоить тебя, дядя Меджид! Вовремя подошли! Садитесь!

— Гюлендам! Принеси им ужин! — сказала жена Халыка.

Умид сел рядом с Пири. Пири управлялся с куриной ножкой, и Умид с удивлением смотрел, как шевелятся у него уши, как, словно резиновая, натягивается кожа на откормленном, щекастом лице, до самых глаз заросшем щетиной. В ушах тоже волосы, длинные, черные — пучочками. «Да, не зря его Барсуком прозвали. Барсук! Как есть Барсук!»

Гюлендам принесла гостям ужин и вопросительно взглянула на хозяйку.

— Хорошо, Гюлендам, — негромко сказала Асли, окинув взглядом стол. — Иди. Иди к детишкам. Утром придешь.

Гюлендам взяла какой-то сверток и, неслышно ступая, спустилась по ступенькам.

Асли стояла за спиной мужа, неотрывно следя за его руками, — потянется к блюду с помидорами, и она переводит взгляд на помидоры.

Умид несколько лет не был в этом доме, несколько лет не видел вблизи мать Солмаз, но разглядывать женщину было неловко, и, склонившись над тарелкой, он украдкой посматривал на Асли. Гладко причесанные волосы отливали краснотой — красит. В ярком свете электрической лампочки лицо Асли казалось поблекшим, на шее залегли тоненькие морщинки. Лет сорок пять есть… Но все равно не скажешь: пожилая женщина.

Халык нехотя жевал, лениво поднося ко рту вилку.

— Ешь… Остынет же… Ешь… — негромко, но настойчиво повторяла Асли.

— Видал, дядя Меджид? — Халык усмехнулся. — Вот так и стоит надо мной каждый вечер. Пока все не съем, ни за что из-за стола не выпустит!

— В мать пошла… Мать, покойница, да будет земля ей пухом, тоже, бывало, все для мужа. Пылинки с него сдувала…

— Что ж делать-то, дядя Меджид? — Асли смущенно отвернулась. — Ведь он как дитя малое, хоть с ложки корми… А с утра до ночи на ногах…

Последние слова Асли произнесла со слезой в голосе. Халык положил вилку на тарелку, вздохнул.

— Ей-богу, дядя Меджид, будь моя воля, бросил бы я это председательство! Чабанскую палку в руки и туда, в горы!.. Давай, мол, меняться, Кямран, я — чабаном, ты — председателем!.. Собачья жизнь… За все в ответе, за все с тебя спрос. И впрямь чабану позавидуешь!

При этих словах в глазах у председателя что-то мелькнуло, чуть покраснели мешочки под глазами, и Умид понял: врет! Никогда в жизни не станет Халык ходить за отарой!

— Остыло все… — Асли легонько прикоснулась к плечу мужа. — Катык принести? Из буйволиного молока. Гюлендам только утром сбила…

— Потом… — Халык снова взял в руки вилку. — На ночь дашь.

Умиду кусок не лез в горло. Злило, что Халык молчит. Вот чего тянет? Ну чего?! Позвал, а сам в молчанку играет! Умид знал, о чем спросит председатель, давно уже приготовил ответ, и ему не терпелось высказать его.

Пири бросил в тарелку куриную косточку и, чавкая, стал облизывать пальцы. Поглядел на сидевших за столом, усмехнулся — это означало, что сейчас он что-то скажет.

— Я вот чего удивляюсь, — трубным голосом произнес Пири. — Положим, ест человек горячее. Обжег глотку — обязательно закинет голову и глядит вверх. Почему? Все так делают, если глотку обжег. Почему? А?

Асли хотела было усмехнуться, но заметила, что муж нахмурился, и поджала губы.

— Кто глотку пищей обжег, не сам башку подымает! — Меджид-киши отодвинул от себя тарелку. — Это его всевышний за уши — и к ответу: «А ну, глянь мне в глаза, такой-сякой! Почему горячее жрешь? Терпежу нету?»

— Убирай! — Халык кивнул на посуду, приложил к губам сложенную вчетверо, тщательно отутюженную салфетку. — Чай неси! — И повернулся к Меджиду-киши: — Знаешь, чего я тебя побеспокоил, дядя Меджид?.. Хочу попросить, чтоб колодец нам выкопал.

— Что? — Меджид-киши замер с открытым ртом.

— Колодец. Обыкновенный колодец. Ты же копал раньше.

— Раньше! Больше двадцати лет не копал. Ни силы ист, ни сноровки…

— Брось, дядя Меджид! Мне бы твою прыть! Захочешь — за день колодец выроешь. Ты же всем мастерам мастер! Какой, бывало, колодец ни выкопаешь, вода сладкая-сладкая! Чистая как слеза. Жилу найти умеешь.

Меджид-киши молчал. Он все еще не мог понять: всерьез председатель или шутит.

— Да кому сейчас колодец нужен? Зачем?

— Нужен, дядя Меджид… — Халык кивнул на дверь, ведущую в комнату. — Бабушке Миннет нужен… Вон какая жара стоит. Горит все. А из холодильника ей что ни дай — или живот расстроится, или горло перехватит. Мать ведь… Плохая уже… сам знаешь… Хочется услужить.

Меджид-киши поглядел на дверь. Он знал, что бабушка Миннет сейчас лежит в комнате на кровати и дремлет, отрешенная от мирских дел, в полумраке помраченного уже сознания.

— А может, ты старушку решил в колодец пускать — прохлаждаться?

Пири громко хохотнул. Халык улыбнулся.

— Нет, дядя Меджид, — сказал он. — Не ее. Кувшин с водой… Арбуз, дыню… Зелень… Холодненького-то она в охотку поест… Ну, что молчишь? А? Берись давай за это дело. Очень тебе буду благодарен. Деньги само собой…

— Не знаю даже, что и сказать… — Меджид-киши недоуменно пожал плечами. — Вдруг не выдюжу…