Иси Меликзаде - Зеленая ночь

— Кто?

— Патрон.

Меджид-киши перестал копать. Взглянул на дремавшего под деревом Патрона и укоризненно посмотрел на сына:

— Дуралей! Что мне пес — друг-приятель? — и снова взялся за лопату.

На веранде показалась Асли. Сказала что-то Пири и обернулась к Гюлендам: та, позвякивая, споласкивала посуду.

— Побыстрей управляйся! Тюфяком надо заняться — шерсть в комки сбилась!

Прикрыла ворот длинного цветастого халата и, облокотившись на перила, долго глядела, как работает Меджид-киши. Потом перевела взгляд на Патрона:

— Умид! Прогони собаку. Колодец опоганит!

Умид повернулся к Патрону. Как его прогонишь? Обижать старика не хочется…

— Давай-ка мотай отсюда! — тихонько, без всякой угрозы сказал он.

Пес даже ухом не повел. Ничто на свете его не тревожило, никого он не боялся. А подняться, сделать десяток шагов — это для него была мука. Умиду почему-то вспомнилось, как Матвей приезжал потом раза два из Евлаха взглянуть на собаку. Последний раз обнял пса, поцеловал… Погладил беспалой рукой по спине, по загривку, сказал, ни на кого не глядя: «Пес добрый… Хороший пес… Вы его любите…»

Больше Матвея в этих краях не видели. Халык сказал, что кровельщик свалился с крыши и разбился насмерть.

Вовремя помер мастер. Увидь он сейчас своего Патрона, сердце разорвалось бы…

Подбежал Пири. Расстелил под шелковицей старый коврик, бросил на него пухлый тюфячок, положил мутаку и быстро исчез в доме. Немного погодя он появился на веранде, неся в руках что-то завернутое в покрывало, и, тяжело дыша, стал спускаться по лестнице. Подошел, осторожно опустил на тюфячок свою ношу и развернул покрывало. Показалась белая голова, красные крошечные, лишенные ресниц глазки. Это жалкое создание, в комочек сжавшееся на тюфячке, была бабушка Миннет, мать председателя Халыка.

— Отдыхай тут… в тенечке… — сказал Пири, переведя дух.

Бросил взгляд на Асли, со скрещенными на груди руками замершую на веранде, чуть заметно усмехнулся и пошел к стоявшему за воротами газику.

Машина с ревом укатила. Асли по-прежнему стояла, скрестив руки на груди, и глядела на клубы пыли, поднятые умчавшейся машиной.

Умид не мог оторвать глаз от старухи. Он давно не бывал в этом доме, много лет не видел бабушку Миннет. Он представить себе не мог, во что она превратилась.

Бровей у нее не было, так же как и ресниц. Шея отсутствовала, белая круглая голова сидела прямо на плечах. Нос сплюснулся, вдавился в щеки, ярко-розовые, словно натертые розовой водой. Рот провалился, губы втянулись внутрь, и казалось, что бабушка Миннет все время застенчиво улыбается.

Умид заметил, что и отец поражен. Он долго глядел на бабушку Миннет, потом воткнул лопату в землю, медленно подошел к старушке и присел возле нее на корточки:

— Как твои дела, бедняга?

Бабушка Миннет моргнула глазками. Она никуда не смотрела, никого не видела. Даже зрачков не было видно в сплошной красноте ее глаз.

— Да… — проговорил Меджид-киши, полой рубахи вытирая пот со лба. — А какая была, э!.. Первая красавица была Миннет!.. — Он приблизил губы к сморщенному уху старушки. — Тебе ж небось все едино, Миннет?.. Хоть родниковая вода, хоть колодезная… Да, забыл, видно, про тебя всевышний!..

Старушка не разобрала ни слова, но подняла маленькие невидящие глаза к небу, и с дрожащих губ ее слетел звук, похожий на стон.

Меджид-киши поднялся.

— Вот и дивись мудрости господней!.. Сколько молодых каждый день на тот свет отправляет!.. — Заметил лежавшего неподалеку пса, схватил горсть земли, швырнул. — Пошел отсюда!..

Пес вздрогнул, открыл глаза, но не тронулся с места. Меджид-киши снова нагнулся.

— Кому сказано — пошел!..

Патрон дремотно глянул на седого, могучего старика, лениво поднялся с земли и медленно побрел к сараю.

— Чтоб он сдох, черт вислоухий! — вдруг выкрикнула Асли, в задумчивости стоявшая на веранде со скрещенными на груди руками. — Разве это собака?! Хоть бы раз тявкнул на кого!.. А жрет за троих, проклятый!..

Меджид-киши покосился на веранду.

— Выходит, тунеядец… — негромко сказал он, не переставая выравнивать лопатой стенки будущего колодца.

— Завести поганого подальше да бросить!.. Сколько раз говорила Халыку: избавься от пса! В одно ухо влетело, в другое вылетело!.. — Женщина ушла в комнату, сердито хлопнув дверью.

Собака улеглась возле сарая. Проследив за ней взглядом, Умид увидел прислоненный к стене мотоцикл и удивился, как это до сих пор его не заметил. Может, потому, что сверху набросано тряпье и видна лишь нижняя половина колес. Это был мотоцикл Тофика. Тофик гонял на нем по деревне, а Умид с завистью смотрел ему вслед. «Промчаться бы на таком по деревенской улице!.. Бросил его Тофик как какую-нибудь рухлядь. Стоит, ржавеет…»

Не в силах сдержаться, Умид подошел к мотоциклу, приподнял тряпье. Мотоцикл был ярко-желтый, как у автоинспекторов. Дотронулся до седла. Пылищи — в палец толщиной! И на моторе наросла грязь.

— А ну-ка, перебросай землю! — Меджид-киши положил лопату и уселся под шелковицей неподалеку от бабушки Миннет.

Колодец был отрыт уже по колено.

Отбрасывая в сторону землю, Умид чувствовал, как теплеет на душе. Водой из этого колодца будет умываться Солмаз… Вот ведь, то и дело на ум приходит!.. И снится она ему, особенно в армии часто снилась. Интересно, а он ей приснился хоть раз? Вот в том-то и дело! Нет, милый, это дело дохлое! Не пара она тебе!..

— Отец! Давай покопаю!

— Нельзя, испортишь. Тут ровно надо вести. Стенки гладкие должны быть, как стекло… Чуть скривишь, не колодец получится — яма.

— Я только попробую.

— Ну! — Меджид-киши отобрал у сына лопату. — Не по тебе это дело. Иди лучше пройдись. Потом придешь.

Умид сам давно придумывал предлог удрать. Посидеть где-нибудь, покурить спокойно, подальше от отцовских глаз. Он немножко постоял, разглядывая бабушку Миннет. Старушка лежала, свернувшись калачиком, положив на мутаку круглую голову. Маленьких красных глаз не было видно. Белоснежное накрахмаленное покрывало, которым она была укрыта, чуть заметно поднималось и опускалось…

Умид обошел дремавшего у сарая Патрона и не удержался — как маленький, опять потрогал седло мотоцикла.

На деревенской улице полдень… Людей не видно. И пыль не висит в воздухе — машин нет, словно тоже укрылись от жары в тени. Собаки молчат. Тихо. Лишь в плетнях и тростниковых изгородях без отдыха стрекочут кузнечики.

Сигарета показалась Умиду невкусной — дым, как от очага; он бросил ее. Побрел дальше… Сейчас он уже раскаивался, что ушел с тенистого двора, но вернуться так скоро было неловко. Умид шел, осторожно опуская ноги в густую мягкую пыль. Стрекот кузнечиков немолчным гулом стоял в ушах, навевал дрему…