Иси Меликзаде - Зеленая ночь

— Да что ты! Я сам хотел тебя расспросить.

— Да, Ягненок, велика подлость человеческая. Начали разбираться, так мы, говорят, знать не знаем, ведать не ведаем. И такими на меня ясными глазами глядят. Думаю, может, и правда, не говорили? Пригрезилось? Я и не пытался оправдываться. Вина моя при мне, никуда от нее не денешься, а что подлецы из воды сухими выйдут, что ж, тут уж, видно, ничего не поделаешь. Хорошо, хоть из партии не исключили. Строгача дали с занесением в карточку. Такие дела, Ягненок.

— Брось переживать! — Джебраил махнул рукой. — Пройдет полгода, год — снимут выговор. Зато умней будешь. За битого, говорят, двух небитых дают.

— Нет, Ягненок, не по мне все это. Ты знаешь, самолюбивый я, не смогу на побегушках…

— Так уж и на побегушках?..

— Эх, Ягненок! — Мири улыбнулся и покачал головой. — Не понять тебе это, ты ведь у нас почти что ангел. А я мужик заносчивый, к уважению привык. Да ведь оно заслуженное, уважение-то, сам знаешь. Выходит, работаешь, работаешь, а споткнулся — и мордой о мостовую?!

Джебраил молчал. Он понимал, что Мири не прав, и не знал, что ему сказать. Упрекать, как это сделал Касум? Утешать, как ребенка? Не помогут ему слова, тут только время поможет.

Мири закурил, в глазах его промелькнуло что-то похожее на улыбку.

— Забавная есть история… — Он усмехнулся, покрутил головой. — Решил один раз всевышний взять к себе туда, наверх, на небо, любимчика своего. Глядит, глядит, плохо ему оттуда видно. Потом вроде нашел. Протянул руку, схватил за пояс, поднимает потихонечку в небеса. Поднимает, поднимает, несколько лет поднимал — небо как-никак, давление меняется и все такое, человек радуется, а остальные глядят снизу, завидуют счастливчику. Ну, скрылся он за облаками, на которых всевышний располагался, а тот подносит его поближе: мать честная — не тот! И бросает его вниз. Тут уж без всякой осторожности, не думает про давление. Тот так и шмякнулся! А аллах опять искать начинает, по земле шарить, отыскивать того счастливчика. Уж сколько веков ищет. Возьмет, поднимет туда, к себе, вглядится: нет, не тот — и бросает. Ну ладно, Ягненок, заболтался я, пойду…

— Куда ты? Рейхан там наверняка готовит что-нибудь. Обидишь.

Мири, похоже, не слышал его слов. Уже взявшись за ручку двери, он вдруг остановился и обернулся к Джебраилу:

— Что дома говорить, понятия не имею. Две дочери у меня, зятья… Вчера старший внук спрашивает: «Дедушка, а почему за тобой сегодня машина не приехала?» — «Не будет, говорю, больше приезжать». — «Сломалась, да?» Да, Ягненок, сломалась моя машина… А Касум — зря. Правда, зря. Ну, Ягненок, будь здоров, дорогой. Дай бог тебе всего, всего! Хорошо, что я повидал тебя. Ну, я пошел…

Ночью его разбудил телефонный звонок:

— Джебраил! Это я, Малик… Беда случилась… Мири… Шел вечером, задумался, видно… В общем, трамваем его. Пока везли, умер… Я тут… у него… Приезжай. Только скорей, ради бога!

…Это ж надо, чтоб человек так смеялся!.. Сухой, будто деревяшки сыплются. Где ж он хохочет, этот тип? А, в чайхане. Да, в чайхане. Там уже полно набралось. Джебраил поискал взглядом Машаллаха, но того пока не было, Джебраил сразу увидел бы его знаменитую папаху. Скоро явится — денег занять у Хандадаша. И тот даст — уж больно ему мила папаха Машаллаха. И Хорен, наверное, придет. Придет и, пользуясь знакомством с Машаллахом, будет пить чай бесплатно, и, пока тот будет не спеша цедить чай, Машаллах будет гордо поглядывать на него, и все мысли Машаллаха будут только о том, чтоб обыграть Хорена, взять реванш. Забыл поговорку: начал учиться в сорок лет, играть будешь в могиле. Хотя лет сто он проживет, уж точно. Интересно устроен мир. Мири прожил всего пятьдесят шесть, хотя вроде бы жить и жить ему, а этому пустобреху ни черта не делается!.. Всю жизнь только и знал — болтать. Такие долговечны, всех своих сверстников на тот свет отправит и братьев своих — и среднего, и младшего. А среднему от него еще крепко достанется. В бане заправляешь, и денег нет? А на какие шиши «Жигули» купил?

У Касума тоже были «Жигули». И дача в Бильгя, где посреди сада был бассейн с золотыми рыбками, и двухэтажный дом на родине, в Шеки. После защиты докторской Касум начал обзаводиться дорогими вещами. Как это у него получалось, Джебраил старался не думать. Кстати, может, Мири и показалось таким обидным, что именно Касум стал учить его честности…

У Касума было четверо детей, две дочери и два сына. Детей своих он обожал и именно для них строил дачи и покупал машины. Руководствовался расхожей мудростью людей нашего поколения: «Я ничего не имел, пусть дети мои нужды не знают».

Первую машину Касум гробанул сам. Как жив остался? Только руку сломал. Но ездить уже боялся, стал его возить старший сын. Он вроде у него математик, с детства ходил в очках с толстыми стеклами? Где он работал, Касум как-то никогда не говорил. Но похоже, главная его работа, этого «математика», была возить отца.

В декабре семьдесят четвертого сын повез Касума в Шеки, и поездка эта оказалась последней для Касума. Его очкарик так долбанул машину о перила Ханабадского моста, что из машины Касума вынули уже мертвого…

Женщина в длинном зеленом фартуке, надетом поверх мужского пиджака, с такой яростью подметала асфальт, что из метлы ее во все стороны разлетались листья. Она остановилась перед Джебраилом, мрачно поглядела на него, на молочную лужицу под лавкой, на сетку с пакетиками, и Джебраилу показалось, что она сейчас хватит его метлой по голове.

Но женщина не хватила его метлой по голове.

— Помойку устроил! — громко сказала женщина и, с омерзением поглядев на Джебраила, снова стала изо всей силы шаркать метлой по асфальту.

Джебраил хотел было извиниться, объяснить, что нет его вины ни в том, что пакет оказался дырявым, ни в том, что нигде поблизости нет урны, а пить сырое молоко: «Чем добру пропадать, пусть лучше утроба лопнет», — это нет, это он не согласен. Женщина не собиралась выслушивать ни извинений, ни оправданий. Она поносила его самозабвенно, с наслаждением:

— Дома у них щепку брось — на части разорвут, а тут!.. Нашли себе прислугу!.. Старый человек, понимать должен, а он вон что! Чего ж тогда от молодых ждать? Лейте, бросайте, сорите! Пусть Хурма сдохнет, убирая за вами!.. Она для того и на свет родилась! Пришли-ка сюда свою размалеванную дочку, пусть-ка денек метлой помашет! Они думают, дворник, значит, не человек!..

Женщина с одинаковым проворством работала и языком и метлой; казалось, она сорит бранными словами и тут же подметает их. Джебраил уже не мог различить отдельных слов, слышал только — ругается.

Зря она сердится: где человек, там и мусор, так уж заведено. Хотят, чтоб ни бумажки, ни щепочки, — пускай обнесут сад крепостной стеной и никого не пускают. Было время, стоял вокруг этого сада забор из чугунных решеток, украшенный пиками-остриями… Мало кто решался перемахнуть через него, а прутья решетки были нагорожены так часто, что и детской голове не просунуться. Ворота, и нижние, и верхние, запирались сразу, как заходило солнце. Сад этот, заложенный бакинским губернатором еще при Николае, долго назывался Губернаторским садом (старики и сейчас его так зовут), потом его переименовали в Пионерский, а раз Пионерский — пионерам в темноте делать нечего.