Иси Меликзаде - Зеленая ночь

Директор вышел из машины — шофер у него был, но «ГАЗ-69» он водил сам.

— Ну как, не отелилась? — издали, еще не поздоровавшись, спросил он.

— Пока нет, — ответил Багир, только сейчас сообразив, почему Идрисов приехал безо времени. — Думаю, этой ночью.

Сразу успокоившись, Идрисов отошел от машины и, расстегивая ворот тенниски, направился к топчану.

Багир поднялся навстречу директору, Нурджаббар как сидел, так и остался.

Директор стоял, нерешительно разглядывая потертый палас и старые, с торчащей из них шерстью мутаки; похоже, сомневался, садиться ли. Этот длинный широкий топчан Багир притащил сюда несколько лет назад и не убирал его даже на зиму.

Багир пододвинул Идрисову мутаку:

— Располагайся!

Осторожно, словно боясь сломать, Идрисов присел на краешек топчана.

— Багир-кардаш, водички не найдется?

Багир взял кружку, лежавшую под дубом, принес воды. Он поливал Идрисову из кружки, а тот, прямо тут, сидя, пригоршнями набирал воду и умывался. Вымыл лицо, шею.

— Ну, как дела? — спросил он, влажными пальцами расчесывая рыжеватые волосы. И, не дожидаясь ответа, повернулся к Нурджаббару: — Ты тут как?

Прежде чем ответить, Нурджаббар, вскинув голову, оглядел крону дуба.

— Да не жалуюсь, — сказал он, двигая острыми, как у кузнечика, коленками.

Директор набрал в рот воздуха и, оттянув тенниску, подул себе на грудь.

— Тут у вас благодать… Представить себе не можете, что в районе творится: ну подыхаем, и все. Не помню такого лета. А ведь июнь не кончился. Что в июле, в августе будет?

Идрисов был еще молод, но у этого молодого человека росло уже пять дочерей. Поговаривали, что для каждой из них запасено приданое, даже для самой младшей, семилетней, все уже приготовлено. Идрисов был нездешний, никто не мог точно сказать, откуда он родом, но он так прижился здесь, что никто уже не считал его чужаком. Ни один праздник, ни свадьба, ни поминки не проходили без его участия. Да и к нему в дом наведывались охотно. Называли его только Идрисов, будто этот человек от роду был наречен одной фамилией. Человек он был веселый, приветливый. Разговаривая с кем-нибудь, Идрисов не переставал улыбаться, и порой казалось, что улыбается он оттого, что не верит своему собеседнику.

Багир считал директора Идрисова человеком головастым, дельным и оборотистым. Только умному, дельному человеку могло прийти в голову держать при лесной сторожке огород, пчел и скотину. Сперва Идрисов привез в лес двух овец. «Пускай попасутся, — сказал он Багиру. — И на свадьбу, и на поминки сгодятся». Через месяц появилась еще пара. «Пусти вместе с теми». Овцы отъедались и множились, а Идрисов все больше проявлял интерес к скотоводству. На той стороне Куры он купил двух коров и буйволицу и тоже доставил сюда, в лес. «Что они, помешают? И не ходить по домам, молока просить». Потом у Идрисова разгорелся аппетит на мед, и в лесу рядком встали пчелиные ульи.

Багир не захотел входить в пай с начальством. Купил двух овец, корову, чуть поодаль от ульев Идрисова поставил свои два улья. И понял, что не плохо придумано: ни на базар не ездить, ни соседские пороги не обивать. А походить за животиной — подумаешь, труд! Лес — божья благодать, зимой и летом пасутся.

Передохнув немного, Идрисов поднялся.

— Поди-ка сюда! — он взял Багира за руку и отвел в сторонку. — У меня дома запасы кончились.

— Я собрал ящик помидоров, — сказал Багир, — И огурцов ящик.

— Ага. Клади в багажник… А пендир не заквашивал?

— Есть. И молоко вчерашнее.

— Давай туда же.

Он постоял, любуясь огородом.

— А ведь хорош, а! Красота!

— А чего ж ему не быть хорошим? Весь навоз из загона сюда перетаскал.

— Молодец, Багир-кардаш! Ничего не скажешь, молодец!

У Идрисова была привычка называть старших по возрасту «кардаш» — «брат». Сперва Багиру претило такое обращение, неуважительно вроде, а потом привык, даже молодел как-то, чувствовал себя ровесником Идрисова…

Как всегда, издали полюбовавшись на пчел, директор, как всегда, справился о скотине, а под конец, как всегда, похвалил Багира.

После его похвалы Багир погрузил в багажник два ящика, ведро самодельного сыра и кувшин молока.

Уже направляясь к машине, Идрисов вдруг остановился, взглянул на крону дуба и недоумевающе покачал головой.

— А где же сухая ветвь? Кто спилил? А?

Оба молчали: и Нурджаббар, и Багир.

Идрисов покачал головой и сел за руль.

— Багир-кардаш, — сказал он, уже включив мотор, — теленок на твоей совести.

Машина тронулась.

Вечером у нетели начались роды. Багир, засучив рукава, сидел позади нее на корточках, а Нурджаббар, держа перед собой керосиновую лампу, свободной рукой поглаживал белое пятнышко на лбу коровы.

Время от времени корова поворачивала голову и смотрела на свой раздувшийся, как набитый мешок, бок. Тяжело и часто дыша, она, словно прося о помощи, несколько раз лизнула Нурджаббару руку горячим шершавым языком.

Пониже опустив лампу, Нурджаббар заглянул в расширенные мукой коровьи глаза, но ему показалось, что в глазах этих не боль, а что-то похожее на гордость, даже радость. Что в голове коровы, доселе доступной лишь самым примитивным чувствам и ощущениям, возникло чувство гордости и сознание, что самая сладкая боль, самая сладкая мука — это мука рождения. И он снова погладил пальцами пятнышко на лбу коровы.

— Терпи, милая, терпи, счастливица…

Наконец Багир принял теленка, дрожащего, словно только что вылупившийся цыпленок.

— Бычок или телочка? — спросил Нурджаббар.

— Телочка, — ответил Багир, поглаживая светлую, покрытую тонкой пленкой спинку теленка.

— Да-а, — произнес Нурджаббар, повыше подняв лампу. — Еще одна девочка в семье товарища Идрисова.

Корова то лизала свои бока, то, вытянув шею, чтобы достать теленка, гладила языком его мордочку. У Нурджаббара было тепло на душе. Вот, думал он, пришло в мир еще одно живое существо. Пускай неразумное, но живое. А зародилось из ничего, из капельки. Самое изумительное, самое потрясающее в этом мире, самое вечное и неизменное — то, что все в нем рожает, размножается, и живое, и неживое. Земля беременна со дня ее сотворения. Она оплодотворяет семя в чреве своем и, одарив его жизнью, вскармливает его. За то и зовут ее мать-земля. За то и любят, и почитают ее, кормилицу. Мир будет жить, пока рожает земля, пока заставляет рожать все живое и неживое… А что сделал он, Нурджаббар, чтоб хоть на миг продлить жизнь этого мира?

Нурджаббар выпрямился и тяжело вздохнул. Внутри была какая-то пустота. Потом пустоту заполнила тоска, рожденная безнадежностью. Тоска была не очень острая, привычная, долгие годы не оставляла она его, лишь по временам ненадолго отступая.

Багир приложил теленка к материнскому вымени, дал ему насосаться, обтер, обсушил и отнес в сторожку.