Иси Меликзаде - Зеленая ночь

Когда они наконец расположились на топчане поужинать, было уже к полуночи. И сторожка, и загон, и животные в загоне были отчетливо видны, луна все вокруг залила беловатым светом. Ветра не было, не дрогнет листок, казалось, природа молчит, затаив дыхание.

Ни Нурджаббар, ни Багир не старались нарушить тишину, тишина не мешала им, не вызывала тоски. Они так привыкли к покою, которым пронизано было все вокруг, что теснота, спешка, толкотня многолюдья стали для них непереносимы.

Багир закусывал с аппетитом, зато Нурджаббар жевал без охоты; беспричинная, бесконечная, мутящая душу тоска наваливалась на него. Он мял помидорину беззубым ртом, давил ее нёбом, причмокивал, словно ребенок, сосущий грудь… Потом это ему надоело, он достал «Аврору» и, облокотившись на мутаку, решил подумать о чем-нибудь хорошем, отрадном — отогнать проклятую тоску. Стали донимать комары. И не так мучили комариные укусы — Нурджаббар не выносил их жужжания. Стоило ему услышать за спиной жужжание этого злобного летающего бурдючка, все тело его болезненно напрягалось. Днем комаров еще можно было терпеть, но с наступлением вечера они слетались сюда, казалось, со всего мира.

Нурджаббар шлепнул себя по шее, потом по лбу, до крови расчесал подбородок и принялся за пятку. Но тут чеши не чеши — не дочешешься, все равно что камень чесать или деревяшку какую. Зуд поднимался вверх, постепенно охватывая всю ногу.

— Как, по-твоему, возник этот лес? — спросил Нурджаббар, пытаясь отвлечься от зуда.

Багир проглотил кусок и, чуть подождав, сглотнул слюну. Никогда еще не спрашивали его о таком. А самому как-то не приходилось думать. Сперва он хотел сказать: «Аллах его создал», но подумал, что это глупый ответ и, скажи он так, Нурджаббар будет донимать его насмешками.

— От Куры лес пошел, — подумав, сказал Багир. — Река раньше была, до леса. Вздуется, разольется по берегам, а в воде семена всякие… А раз влага да семена, как тут росткам не быть?

Нурджаббар затянулся, и яркий кончик сигареты на мгновение осветил горбатый нос, маленькие глаза. Багир успел разглядеть в глазах Нурджаббара одобрение и обрадовался.

Да, было время, бушевала, куролесила Кура. По весне, бывало, сладу с ней нет. Иной раз в такое бешенство впадала — все сносила на своем пути. Сколько раз разрушала она Ястыйол, село, что видно отсюда. Со всего района, бывало, сходились сюда все, кто мог лопату держать, чтоб усмирить реку. Теперь она другая, угомонилась. Сошла с нее пена, как построили в Мингечауре плотину.

Нурджаббар бросил папиросу, придавил ее сапогом и спросил:

— Почитать тебе дальше сказку?

Багир бросил на Нурджаббара виноватый взгляд. И как это он запамятовал?

— Сейчас лампу принесу, — сказал он вместо ответа. И поспешно поднялся, словно опасался, что, если помедлит, Нурджаббар передумает.

— Ну… Давай… нам свою сказку, — сказал он, с зажженной лампой усаживаясь на топчан. — А то ведь чем там кончилось-то?..

— А тебе что… интересно? Понравилось? — стараясь скрыть радость, глухо выговорил Нурджаббар.

— Дочерью клянусь, понравилось! — Багир приложил руку к груди.

Лунный свет струился сквозь окошко хибарки. В углу, свернувшись на старой Багировой телогрейке, лежал теленок, в другом углу поблескивал железной крышкой сундучок Нурджаббара.

Нурджаббар опустился на колени. Как всегда, открывая сундучок, произнес «господи благослови!» и, словно прикасаясь к чему-то священному, осторожно приподнял крышку.

Ничего не было у него дороже этого сундучка. Старинный сундучок, разукрашенный узором из цветов, достался Нурджаббару от матери, и Нурджаббар очень дорожил им. В сундучке стопками лежали тетради. Толстые и тонкие, старые и новые. И каждая страничка в них исписана была его мелким, бисерным почерком.

По-настоящему Нурджаббара звали Джаббар. Но в тот день, когда начал писать, он к своему имени прибавил еще половину отцовского — Нурали, получилось Нурджаббар. Кто посчитал, что это от ума, кто — от глупости, посмеивались над ним и явно, и за спиной, но новое его имя прижилось, стали звать Нурджаббаром.

Образования у Нурджаббара было всего несколько классов, а сам вечно с книгой в руках, да все такие толстенные. Длинными зимними ночами он до утра читал, лежа в постели. В одну из таких ночей Нурджаббар почувствовал вдруг, что сам хочет писать. Сердце его было переполнено, и чтобы освободить, облегчить его, не было другого средства… «Господи благослови!» — сказал он и стал писать первую свою сказку. И так он писал и писал до самой войны. Солдаты писали письма домой, а он и тогда, при острой нехватке бумаги, строчил на пожелтевших, мятых обрывках, стараясь писать как можно мельче, чтоб уместилось. С тех пор и стал у него тот бисерный почерк. Но не дописал он до конца ни одной сказки, не время было и не место. Надо было драться с врагом, а Нурджаббар был настоящим солдатом.

Вернувшись с фронта, Нурджаббар наконец закончил сказку. Запечатал, приложил к рукописи письмо на двух страничках и почтой отправил в Баку в «самый большой» журнал.

Сказку не напечатали. Он послал еще две, их тоже отвергли. Больше Нурджаббар не стал никуда слать свои сочинения, писал и рядком складывал в сундучок.

Мать очень любила Нурджаббара, единственного своего сына, и мечтала, чтоб он занялся каким-нибудь достойным делом, женился бы, обзавелся детьми. «Брось ты свои писания, сынок, — говорила она. — Ночью не писать — спать надо, этак ты и глаза, и голову повредишь. Мало ты на войне натерпелся, чтоб теперь еще себя мучить?» Нурджаббар тоже очень любил мать. У него тоже не было никого, кроме матери. Он пытался убедить ее, что мучается не зря, придет день, и о нем заговорят. Потом сказал: «Не могу я не писать, мама. Умру, если брошу свои сказки».

Около года Нурджаббар проработал весовщиком на приеме хлопка. Потом вдруг отказался. «Слишком хапуг много. Мне с ними не столковаться». Месяц-другой послонялся без дела, устроился на сыроваренный завод. Проработал полгода — ушел. «Здесь тоже полно ворья. Крадут что только можно». На следующей своей должности — разносчиком весов на базаре — Нурджаббар продержался пять месяцев. Сбежал и оттуда. «Не место, где торговля. Ведь что делают: даешь им весы как положено, а они тебе в карман деньги суют». На складе пиломатериалов он тоже, разумеется, не прижился. Несколько лет маялся Нурджаббар в поисках подходящей работы и понял, что не найдет ее.

Он был уже не молод, а все сочинял и сочинял сказки. «Женись, сынок, — упрашивала его мать, — женись, милый!» Так и ушла в лучший мир, не допросившись. После смерти матери Нурджаббар целиком отдался сочинительству. «Народу нужно, — говорил он. — Умру — сочинения мои прочтут и оценят». Он представлял себе людей, которые когда-нибудь после его смерти найдут запертые в сундучке сказки, будут читать их, читать и плакать, читать и радоваться. Будет это не скоро, люди тогда станут совсем другими, не похожими на нынешних. Мечтая об этих совсем других людях, Нурджаббар постепенно перестал общаться с окружающими, его стали считать молчуном, нелюдимом…