Пётр Лебеденко - Черные листья

— Искал, искал, — восторженно продолжал он, — и вдруг наткнулся. Он лежал, придавленный камнем-ракушечником, словно прятался от человеческих глаз… Сокровища всегда прячутся, ты согласен со мной?.. А это халцедон. Подобрал я его в бухточке, которую назвал «Бухтой удачи». Две недели ползал я по мокрому песку, две недели, слышишь? И нашел. Всего один камушек, но зато какой!

Только сейчас увлеченный коллекционер и заметил, что Тарасов совсем не смотрит на камни, а внимательно разглядывает его самого, разглядывает так, словно видит Лободу впервые. На лице Алексея Даниловича застыла улыбка, странная улыбка человека, который не то чем-то удивлен, не то опечален, не то чем-то обеспокоен.

И вдруг Тарасов спросил:

— А что еще?

— Еще? — Лобода снова оживился. — Сейчас принесу, у меня их много…

— Подожди, я не об этом, — сказал Тарасов.

— Не об этом? А о чем же еще?

— О тебе. Я спрашиваю: что еще, кроме этих камней, у тебя есть? Чем ты живешь еще?

Лобода пожал плечами:

— Не понимаю. Ты ведь знаешь, что я работаю. Не иждивенец какой-нибудь, не тунеядец. Или я не имею права чем-либо увлекаться?

— Да-а, — протянул Тарасов и встал. — Значит, все променял на камушки? Все, что в тебе было, отдал им?

— Опять не понял, — усмехнулся Лобода. — О чем ты толкуешь?

— Лжешь! — жестко, с непонятной для Лободы злостью крикнул Тарасов. — Лжешь, ты все понимаешь! Начал с того, что стал дрожать за свое драгоценное здоровье, а кончил камушками. В них нашел радость своего бесполезного существования. Неужели ты и вправду веришь, что живешь? Неужели и вправду веришь, будто коптить белый свет — это значит жить?

Лобода отодвинул от себя коробки, едко усмехнулся:

— Хочешь знать, о чем я думаю? Скажу. Какого черта ты пытаешься поучать таких людей, как я? Или считаешь себя умнее других? Возомнил себя этаким борцом за высокую мораль и суешь нос в каждую щель. Лучше погляди на свои мощи. Доходишь ведь, в чем только душа держится! И жалко тебя, и смешно…

Тарасов не перебивал. Слушал молча, внешне спокойно, но заметно побледнел, и в глазах его промелькнула душевная боль. Лобода не мог ее не увидеть, и ему вдруг стало стыдно. Бьет в спину, бьет лежачего!

Он осекся на полуслове, опустил голову и чуть слышно проговорил:

— Прости, Алешка! Прости, слышишь? Сволочной я человек… Не простишь — голову свою сейчас об угол расшибу…

Ни слова не произнеся, Алексей Данилович ушел. И не попрощался даже кивком головы. Но унес он тогда с собой не только горький осадок, но и еще что-то похожее на надежду. Не поверил, будто Алексей-второй конченый человек. В чем-то он это почувствовал. То ли в не совсем естественном восторге Алексея-второго от своих сокровищ, то ли в голосе его, когда он говорил: «Не простишь — голову свою сейчас об угол расшибу…»

И не ошибся Алексей Данилович. Месяца три или четыре он не встречался с Лободой, а потом как-то зашел в Дом пионеров, и ему показали там коллекцию камней в коробочках и футлярах. Едва лишь взглянув на розоватый сердолик и крупный, причудливой формы халцедон, Алексей Данилович спросил у ребят:

— А это откуда у вас?

— Подарили нам, — ответили ему. — Принес какой-то товарищ, положил на стол и сказал: «Возьмите, ребята, они вам пригодятся». И даже фамилию свою не назвал. «Это, говорит, не имеет значения…»

А еще через две недели Тарасов по каким-то делам приехал на шахту «Аюта» и вдруг видит: идет по двору Алексей-второй в шахтерской робе, в каске и с респиратором на ремне, весь черный от угольной пыли, только глаза да зубы блестят. Идет и весело смеется, о чем-то рассказывая такому же черному, как и он сам, парню.

— Алексей! — окликнул его Тарасов.

Лобода оглянулся и, узнав Тарасова, заспешил к нему.

— Сколько лет, сколько зим! — закричал он еще издали. — Какими ветрами тебя сюда занесло?

И рассказал: работает начальником участка. Будто вновь на свет народился. Хлопцы на участке подобрались что надо, с такими не пропадешь. Как со здоровьем? А черти лысые его знают! По правде сказать, некогда сейчас об этом думать. Не гонят из шахты — значит, порядок.

О последней встрече никто из них и не заикнулся. И лишь когда пришла пора прощаться, Алексей-второй вдруг потянулся к Тарасову:

— Дай-ка я тебя обниму, дружище. Сам знаешь, за что.

А Тарасов ответил:

— Ну-ну… Ты все ж здоровьем особо не бравируй. Нет-нет да и поберечь себя надо…

А сам все-таки не уберегся.

…К вечеру он почувствовал себя совсем неважно. Как всегда в таких случаях, хотел перебороть недомогание, но на этот раз ничего не получилось: дышать становилось все труднее, ноги — точно ватные.

— Прилягу я, Танюша, — сказал он жене. — Если задремлю — минут через сорок толкни. Пойдем погуляем.

Жена смотрела на него встревоженно, но тревогу свою старалась все-таки не показывать. А на душе у нее было плохо. За много лет ведь хорошо его изучила, по лицу читает, как по раскрытой книжке. Да сейчас и читать-то, собственно, нечего. Лицо посерело, осунулось, движения вялые и в глазах — плохо скрытая боль. «Минут через сорок толкни — пойдем погуляем». Кого хочешь обмануть, Алеша?

Она проводила его в спальню, поправила подушку и, когда он лег, укрыла пледом. Потом сказала:

— Отдыхай. Гулять сегодня не пойдем, у меня скопилось много работы по дому. Постирать надо, погладить, Андрюшкины уроки просмотреть.

— Андрюшкины уроки я просмотрю сам, все равно делать нечего.

— Ну и хорошо, — сказала она. — Отдыхай.

Он лежал недолго — не любил лежать вот так бесцельно, когда в голову лезут невеселые мысли, от которых нелегко избавиться. Да и какого дьявола валяться, если впереди длинная ночь! Не хватит ее, что ли? Лучше встать и еще раз посмотреть на батеевские расчеты. Он утверждает, что «УСТ-55» уже сейчас может давать полторы тысячи тонн угля, надо лишь все получше организовать, чтобы не было ни сучка ни задоринки. А Павел Селянин говорит: «График, Алексей Данилович, график и еще раз график. Вплоть до одной секунды. Я не раз думал об этом. Струг, по расчетам, должен проходить один и ноль восемь метра в секунду. И он должен работать так все время. Ни минуты задержки. Если остановка — значит, ЧП. И сразу анализировать: почему задержка, где ее причина? И тут же устранять…»

Селянин, пожалуй, прав. Это будет дисциплинировать всех, всех будет держать в необходимом напряжении. Выработается четкость ритма…

Он вдруг подумал: «А что если Селянина — к Симкину, горным мастером? Ведь Селянин один из самых ярых сторонников «УСТ-55», он по-настоящему влюблен в машину, значит, ему и карты в руки! Он умеет быстро загораться, энергии у него хоть отбавляй, знаний тоже занимать ни у кого не надо… Черт, как эта мысль не пришла в голову раньше!»