Пётр Лебеденко - Черные листья

Вот так год проходит, другой, чую — свихнуться скоро могу. Спать лягу — не спится. Видения разные. То вроде несут меня на кладбище, музыка похоронный марш играет, женка и сынишка рядом идут и ревут, и ревут. Сердце кровью обливается. И их жалко, и самого себя. Чего, думаю, реветь, все равно теперь ничем не поможешь… А то вдруг начинаю представлять всю картину в целом. Стоит у края могилы гроб с моим собственным прахом, дождик накрапывает, ветер желтые листья по могилам гонит, вся бригада тут же, шапки, конечно, долой, а кто-то из дружков трогательную до слез речь толкает: «Спи спокойно, незабываемый наш Петр Петрович Петренко, ты оставил достойный след на земле, и земля эта во веки веков тебе пухом будет…» А я из гроба гляжу и думаю: «Господи боже ж ты мой, о каком пухе он, паразит, толкует? Грязь по колена, лужи кругом стоят, завалят сейчас меня мокрыми комьями — враз околею…»

— Интересно рассказываешь, — заметил Шикулин. — Жизненно. Давай дальше.

— А дальше дело было так. Поехал как-то к братану в гости. Никому ничего не говорю, а сам-то, конечно, думаю: «Попрощаться-то с братаном надо обязательно, без этого как же богу душу отдавать. Братан у меня — подводник на Дальнем Востоке. Писать, правда, все это время ему не писал, о болезни моей он и ведать не ведал. На мое счастье, дружок братана доктором оказался. Да не просто доктором, а кандидатом медицинских наук по внутренним болезням. Сидим как-то о том о сем болтаем, а я возьми и закинь удочку: «Болезней, говорю, на земле тьма-тьмущая, а такой неизлечимой, как силикоз, на всем белом свете нет. Губит она людей, будто дуст мух и тараканов, и всякая медицина тут бессильна…»

Брякнул так — и жду. Сейчас, думаю, доктор скажет: «Тут вы, товарищ, в корне правы, возразить я вам ни по одной статье не могу». А он засмеялся и говорит:

— Силикоз? Болезнь, правда, лечению трудно поддающаяся, но жить-то с ней до ста лет можно. Только не раскисать, палец ей в рот не совать, иначе руку запросто отхватит. Главное, цепким надо к жизни быть, по-настоящему любить ее, жизнь свою…

Много он рассказал об этой болезни, и понял я, что все мои страхи бекасиного пера не стоят. Плюнул-чихнул я тогда на печальные думки свои и точку припечатал. Понял, Александр Семенович? Видишь вот — живу! И жить буду. Долго!

Нельзя сказать, что Шикулин сразу после этого разговора тоже «припечатал точку» на печальных своих думках, но бесследно он для него не прошел. Захандрит-захандрит Александр Семенович по старой памяти, а потом спохватится и вдруг вспомнит: «Видишь вот — живу! И жить буду! Долго!» «А я? — думает он. — А я чем хуже? Да я этому Петренко сто очков вперед могу дать, если на то пошло. Или я не Шикулин?..»

А потом он увидел в санатории Алексея Даниловича Тарасова. Выглянул как-то в окно, и глазам его представилась картина, которую он почему-то надолго запомнил: стоит Алексей Данилович у тонкой березки, обнял ее, прислонился щекой к стволу и будто застыл. Глаза у него закрыты, и не то прислушивается к чему-то Тарасов, не то шепотком о чем-то с березкой беседует. А березка тихо так на легком ветру раскачивается, и белое облако над ней плывет, совсем прозрачное, как легкое кружево.

В первое мгновение, когда Шикулин увидал Тарасова, у него возникло чувство, похожее на злорадство: «Ага, голубчик, и тебя сюда упекли! Чего теперь скажешь, какую песню запоешь? Или про самого себя тоже лазаря затянешь: дело, мол, в том, что и отдохнуть надо, и сил поднабраться… Вот уж правильно умные люди поговорку придумали: не копай другому яму, сам в нее попадешь!»

Шикулин даже усмехнулся, даже подмигнул стоявшему у березки Тарасову — так-то, дескать, обстоят дела, дорогой товарищ Тарасов: «Сперва ты меня сюда упек, а теперь и тебя кто-то вслед за мною. Диалектика. А проще говоря — порядок… Может, поговорим, Алексей Данилович, об этой самой штуке — диалектике? А?»

Он вышел во двор, обогнул корпус и направился к Тарасову. Чувство злорадства его не покидало, и хотя это чувство не было Шикулину очень приятным, совсем избавиться от него он не мог. И, уже подходя к Тарасову, он продолжал с издевочкой над ним посмеиваться, будто ему самому от этого могло стать легче, будто каким-то непонятным для него образом он перекладывал часть своей тяжелой ноши на плечи Алексея Даниловича.

Тарасов стоял все в той же позе, лишь глаза его были теперь открыты, и он, не замечая Шикулина, задумчиво смотрел на то самое белое облачко, которое плыло, как тонкое кружево… А Шикулин вот только сейчас, подойдя к Алексею Даниловичу совсем близко, и смог по-настоящему разглядеть его лицо. И то, что увидел в этом лице, вмиг все в Шикулине перевернуло, вмиг раздавило все его нехорошие чувства, и он, в нерешительности остановившись в двух шагах от Тарасова, будто окаменел и никак не мог решить, что же ему делать дальше: или повернуться и убежать отсюда, или окликнуть Алексея Даниловича и хотя бы поздороваться с ним.

Но ни того, ни другого Шикулин не делал. Остановился вот и стоит, как вкопанный, и все глядит и глядит на своего секретаря парткома не в силах оторвать от него взгляда. Может, это и не Тарасов вовсе? Почему Шикулин раньше не видал на его лице такой боли, такого страдания, будто вот-вот человек не выдержит, и закричит, и упадет на сырую землю, и станет биться об нее от отчаяния, которое он должен всегда и ото всех скрывать? Какая же нечеловеческая сила удерживает его от этого, от того, что он до сих пор не упал и не закричал? Может, устроен этот человек не так, как устроен Шикулин, может, пружины в нем совсем другие и душевные струны совсем не те?

— Алексей Данилович, здравствуйте!

Шикулин, кажется, и сам не расслышал своего голоса, но Тарасов от неожиданности вздрогнул, взглянул на Шикулина и сказал:

— А, Шикулин! Здравствуй, здравствуй, Александр Семенович! А я и не заметил, как ты подошел. Ну, как ты тут живешь-можешь? Выглядишь ты молодцом, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. А еще лучше, говорят, три раза о дерево постучать, тогда никакой сглаз не прилипнет.

Он наклонился к березке и трижды стукнул по ней кулаком, а потом снова повернулся к Шикулину:

— Вот так… А ты чего смотришь на меня во все глаза, будто первый раз видишь? Или сомневаешься, что это я?

Еще несколько секунд, даже не секунд, а мгновений лицо Тарасова продолжало оставаться таким же «мученическим», как про себя отметил Шикулин, а потом вдруг и боль, и страдание, которые Шикулина поразили, исчезли, но исчезли не сами по себе — и это тоже Александра Семеновича поразило, — а Тарасов просто заставил себя стать другим и теперь даже улыбался, и улыбка его была по-настоящему искренней.

— А я рад за тебя, Александр Семенович, — продолжал Тарасов. — Я ведь еще вчера сюда прибыл, так что уже успел кое-то разузнать. Знаешь, что мне о тебе врач сказал? Железный организм, только маленько подработался. Месяц еще поживешь здесь — сам себя не узнаешь. Мне-то ты можешь верить, я тебе человек не чужой…