Пётр Лебеденко - Черные листья

— Лесняка — к горному мастеру!

— Ползу, — послышалось в ответ.

Лесняк полз очень долго — оттягивал время. А Павел, чувствуя, как все в нем кипит от бешенства, заранее искал слова, которыми он встретит своего друга. Он, конечно, уже все понял. И ни на йоту не сомневался, что цепь привезли от Каширова и что вся эта авантюра устроена Лесняком. Он только не знал — стащил Лесняк цепь, подговорив людей из бригады Руденко, или добыл ее каким-то другим путем. Собственно говоря, это не имело значения, потому что любой другой путь все равно не мог быть законным — в этом Павел тоже ни на йоту не сомневался.

Наконец Лесняк показался. Подполз к Павлу, лег рядом с ним на спину и, шумно выдохнув, сказал:

— Через пару часов можно пускать струг. Если черти в аду работают так, как наши ребята, лучше в ад не попадать. Ты новый анекдот про чертей и горнорабочего очистного забоя знаешь? Привели гроза к…

— Где взяли цепь? — почему-то приглушенным шепотом спросил Павел. — Как взяли?

— Цепь? Вот эту? Или какую?

— Не придуряйся! — больше не сдерживаясь, закричал Павел. — Не прикидывайся идиотом. Ты понимаешь, чем все это пахнет? Рассказывай все по порядку.

И Лесняк, справедливо считая, что Павел должен знать все, ничего не утаивая, рассказал ему, как было дело. Закончил он так:

— Вот мы и решили: как только Каширов поднимет вселенский хай — сразу идем к Кострову и ставим вопрос на ребро. Почему некоторые гобсеки зажимают государственные ценности? Что сказал Карл Маркс, знаешь? «Товар — деньги — товар…» То есть скребковая цепь — уголь — деньги — выполнение государственного плана. Это в переложении. Зажмем Каширова так, что и не пикнет… А теперь валяй разноси меня в пух и в прах, я все стерплю ради дела. Валяй!

Он поудобнее устроился и даже прикрыл глаза — так, мол, легче сосредоточить внимание. Павел сказал, не скрывая презрения.

— Товар — деньги — товар… Ты настоящий кретин, понял?

Лесняк ответил:

— Понял. Но не могу с данным определением согласиться… Валяй дальше.

— У амебы больше мозгов, чем у тебя, — не слушая его, продолжал Павел. — Амеба в сравнении с тобой гениальное существо…

— Я гениальнее, — сказал Лесняк. Повернулся на бок, подложил под голову кусок породы и попросил: — Говори, пожалуйста, тише, я подремлю. Когда выдашь все до конца — толкни. Есть?

В сердцах плюнув, Павел направился в глубину лавы. Ричард Голопузиков со своим помощником менял резцы струга. И ворчал:

— Разве это победит? Победит должен быть тверже… Тверже чего, Ваня?

Помощник ответил не задумываясь:

— Тверже лунного камня.

— Ха! Лунный камень — это пыль… Здравствуйте, товарищ инженер! Через пару часов — поехали. На полную катушку. Хлопцы толкуют: а мы-то, дескать, думали, будто новый инженер ни рыба ни мясо. Ха! Я первый сразу понял — будет полный порядок. А? Лесняк тоже — гвоздик-парень! Теперь хлопцы толкуют: с такими не пропадем…

Павел молчал. И сам не мог понять почему, но тяжесть с плеч сползла, и на душе становилось легче. Черт подери, в конце концов, и он сам с такими людьми не пропадет. Ну разделает его Каширов под орех, вряд ли и Костров вступится, да и Тарасов, пожалуй, по головке не погладит. Существенно ли все это? Вроде бы и нехорошо получилось на первых порах, но, с другой стороны, Лесняк по-своему прав: какого дьявола Каширов держит взаперти вещи, без которых другим ни охнуть, ни вздохнуть!.. Главное же даже не в этом. Главное в том, что́ Селянин увидел в людях. Могли ведь махнуть на все рукой, сказать: «Нам это все до фонаря. Пускай головы болят у начальников. А нам ставка идет — и будь здоров. Наша хата с краю…»

Он толкнул Ричарда Голопузикова в бок, почти весело проговорил:

— Анархисты. Жулики! Судить вас всех надо.

— Надо, — согласился Ричард. — По две недели каждому. Советскую улицу подметать. Чистота — залог здоровья…

Снизу позвали:

— Селянина — к телефону. Вызывает диспетчер.

«Началось», — подумал Павел. Но подумал об этом без тревоги и без малейшего ощущения страха. То душевное освобождение от тяжести, которое он давеча почувствовал, уже не исчезало, и Павел теперь знал, что оно не исчезнет до конца. Правда, к нему вдруг пришла мысль: «А не отчаяние ли это обреченного человека? И действительно ли это облегчение, а не иллюзия?» Но он тут же отмахнулся от подобной мысли и сказал самому себе: «Пускай меня казнят другие, а сам себя я казнить не буду — есть дела поважнее».

…Диспетчер спросил:

— Где взяли скребковую цепь?

— Позаимствовали у начальника участка Каширова, — не задумываясь, ответил Павел. — Часа через полтора пустим струг.

— Слушай, Селянин, — громыхнул диспетчер, — ты-понимаешь, на что пошел? Я спрашиваю: ты все понимаешь? Бурый умоет руки, а ты… С тебя ведь шкуру спустят, понимаешь?

— Понимаю, — ответил Павел.

— Вот тип! — проговорил диспетчер. Проговорил, как показалось Павлу, кому-то, кто стоял там рядом с ним. И еще раз повторил: — Вот тип…

Однако в голосе его не было ни угрозы, ни досады. В конце концов, он за действия Павла не нес никакой ответственности. Он, видимо, хотел просто предупредить Селянина: будь готов ко всему. Может быть, он даже сочувствовал Павлу…

И все-таки гроза пришла.

Костров собрал начальников участков, бригадиров, свободных от работы горных мастеров. Павел пришел почти последним и сразу же увидел Каширова. Кирилл стоял у дверей приемной и с какой-то жадностью докуривал сигарету. Взглянув на Павла, он скривил губы в усмешке, но не произнес ни слова. Посторонился, пропуская Селянина в дверь, и тут же вошел за ним. Руденко окликнул Павла:

— Иди сюда, Селянин, есть место.

Павел подошел, сел рядом.

В дверях показался Тарасов. Павел с трудом узнал Алексея Даниловича: он был худ, лицо его не то что побледнело, а стало каким-то серым, словно обсыпанным пеплом. И костюм висел на нем мешком, точно с чужого плеча.

Поздоровавшись со всеми, Алексей Данилович сел рядом с Костровым. Тот пристально посмотрел на него, тихо сказал:

— Зачем пришел? Обещал ведь полежать несколько дней. Или без тебя не справимся?..

Руденко в это время говорил Павлу Селянину:

— Советую тебе сказать, что ничего не знал. Лесняк все это затеял, пускай с него и спрашивают. Понял? А с Лесняка какой спрос…

Костров постучал карандашом по столу, строго взглянул на Руденко и Селянина. Взглянул — и тут же отвел глаза в сторону, будто ему неприятно на них смотреть. Кажется, он был зол как черт и только усилием воли сдерживал себя. Сдерживать себя Костров умел. Бывало, лицо его пойдет красными пятнами, а он даже улыбку выдавит, словно ничего у него внутри и не бушует.

Павел, да, наверное, и Кирилл, и Федор Исаевич, и все, кто уже успел узнать об этой злополучной скребковой цепи, предполагали, что Костров и собрал совещание только лишь для того, чтобы учинить Селянину разнос. Однако Николай Иванович начал совсем с другого. С обычного. Попросил о чем-то доложить главного инженера, потом его заместителя, уточнил у бригадира проходчиков Опалина какие-то данные, велел Руденко сделать сообщение о работе бригады за последние сутки. Кирилл — он сидел у противоположной стены, и Павел хорошо видел его лицо — демонстративно глядел в потолок, делая вид, что все эти разговоры мало его интересуют и пришел он сюда совсем не за тем, чтобы в них участвовать. Он даже с каким-то легким презрением посматривал на директора шахты, словно желая сказать: чего, мол, болтать о мелочах, все ведь все равно знают, что главное — впереди…