Пётр Лебеденко - Черные листья

— Будем считать, что знакомство состоялось, — сказал Тарасов. — Подробности и детали уточнять не станем.

— Не станем, — согласилась Елена Алексеевна.

Она положила руки на колени и сидела теперь молча, немного смущенная, наверное, оттого, что все начала так бойко, а сейчас вот вдруг вся эта ее бойкость иссякла. Оставшись с глазу на глаз с незнакомым мужчиной, она не знала, как дальше себя вести, и тревожилась, как бы этот незнакомый мужчина не оказался одним из тех «попутчиков», которые всегда несказанно рады любым дорожным приключениям.

Может быть, все это было и не так, и Тарасов ошибался, но на всякий случай, чтобы помочь ей погасить тревогу, Алексей Данилович сказал:

— Ну что ж, Елена Алексеевна, будем укладываться на покой. Погода за окном вполне этому благоприятствует Я отлучусь, а вы тут переодевайтесь…

Однако она ничуть не обрадовалась его предложению, что немало его удивило. Поднеся руку поближе к плафону, Елена Алексеевна взглянула на крохотные часики и даже как-то разочарованно воскликнула:

— На покой? Но еще нет и десяти! Притом я прождала на вокзале около четырех часов и изрядно проголодалась. Может быть, мы вначале поужинаем? У меня кое-что есть, и, если вы не станете возражать, чтобы я взяла на себя роль хозяйки…

Тогда он признался:

— Откровенно говоря, спать я совсем не хочу. И предложил это лишь ради вас. Мне показалось, будто вы чем-то встревожены.

— Это вам не показалось, — заявила она. — Но теперь все это у меня прошло. Как-то сразу, понимаете? У вас очень открытое и честное лицо.

Он что-то смущенно пробормотал, а Елена Алексеевна начала извлекать из сумки разную снедь. Румяно поджаренная курица, сливочное масло в стеклянной банке, брынза с капельками влаги на поверхности — все это она быстро и ловко раскладывала на расстеленные бумажные салфетки, и все это вызывало аппетит, от чего Алексей Данилович давно отвык. Только сейчас он неожиданно ощутил, что зверски голоден, и в то же время ему стало неловко: он никогда не запасался в дорогу съестными припасами, предпочитая вагоны-рестораны, и, следовательно, не мог сейчас ничего предложить. Словно почувствовав его неловкость и ее причину, Елена Алексеевна, весело засмеявшись, сказала:

— А вы не беспокойтесь — нам всего этого хватит на двоих. Утром мы будем уже на месте, и вряд ли мне что-нибудь из всего этого понадобится.

— Хорошо, — согласился Тарасов. — Но все же я не могу просто так, нахлебником…

Он вышел из купе и через несколько минут вернулся с бутылкой коньяку: ничего другого в буфете вагона-ресторана не оказалось. Когда он уже возвращался, в проходе ему повстречалась та самая проводница, которая привела в его купе Елену Алексеевну. Коротко бросив взгляд на бутылку, она ехидненько улыбнулась и даже подмигнула Тарасову — я, мол, все это предвидела, так, дескать, все и должно быть. От этой ее улыбочки и ехидного подмигивания Алексею Даниловичу стало не по себе. Будто его вдруг поймали за руку в то самое время, когда он пытался стащить что-то чужое. Проводница тотчас скрылась, а он остановился, долго стоял у окна и никак не мог избавиться от чувства уличенного в грязных делишках человека. На какое-то мгновение у него даже возникла мысль вышвырнуть бутылку с коньяком к чертовой матери — наверное, это его очистило бы и успокоило. Но вот за окном проплыл мутный плафон полустанка, за ним второй, третий, и все они точно потонули в сырой мгле, а по стеклам извилистыми дорожками текли дождевые струи, и Алексей Данилович, вглядываясь в неуютную ночь за окном вагона, вновь ощутил острый приступ тоски и безысходности. Он с какой-то решимостью отчаяния оторвал себя от окна, от неуютной ночи и, войдя в купе, с такой же решимостью отчаяния в голосе сказал Елене Алексеевне:

— Будем пировать по-настоящему. Вы не против?

— Конечно, нет, — ответила она. — Будем пировать по-настоящему. Представим, что здесь терем-теремок, оторванный от всего мира, и мы — его полные хозяева. Неплохо, Алексей Данилович?

— Неплохо, — согласился Тарасов.

Ему вдруг захотелось понять: кто же она есть, эта незнакомка? Все в ней казалось естественным — и голос, и по-русски медлительные, но ловкие движения, и взгляд спокойных серых глаз, то утомленных, то озорных. Длинные густые ресницы были совсем не накрашены, слегка припухлых губ тоже не касалась помада, и цвет ее лица даже при люминесцентном освещении казался естественным и здоровым. Но как понять ее слова: «Представим, что здесь терем-теремок, оторванный от всего мира, и мы — его полные хозяева?» Что это в ней — романтика детской непосредственности или намек видавшей виды женщины?

По натуре своей человек очень порядочный, Алексей Данилович и в других людях больше всего ценил именно это качество.

Он не считал себя ханжой. Просто женщин, кроме Татьяны, он не замечал. Ему никто другой не был нужен, ни на кого другого свою Татьяну он не променял бы. Сравнивая ее с другими женщинами, Алексей Данилович и в них хотел видеть такую же честность, такую же чистоту и незапятнанность, и если ничего этого не находил, то, хотя и не делал каких-либо крайних выводов и широких обобщений, все же в нем что-то постоянно протестовало.

Елена Алексеевна между тем закончила свои хлопоты и весело проговорила:

— Ну что, Алексей Данилович, начнем?

Он улыбнулся:

— Начнем.

Тарасов давно не пил спиртного и уже после двух-трех рюмок почувствовал, как расслабился и все вокруг приняло необычные оттенки. Ему стало легко — необыкновенно легко после той изнуряющей борьбы с наступающим на него мраком, которую он вел денно и нощно и которая его исподволь опустошала. Черт подери, здесь действительно великолепный теремок, и это замечательно, что за окном вагона такая несусветная мерзость. Пускай себе там хлещет дождь и стынут на холоде лужи, пускай себе сырая мгла окутывает тот, заоконный мир — в теремке тепло и уютно, приятный голос Елены Алексеевны уже не кажется чужим и незнакомым:

— Давайте еще по одной, Алексей Данилович! Вы ведь сами сказали, что будем пировать по-настоящему…

— Давайте, Елена Алексеевна…

Ржаное поле — это далекое, милое детство. До войны, когда еще были живы отец и мать, Алешка с дружками уходил на поля соседнего с городом колхоза. Уходили обычно на ночь — ни отец, ни мать этому не противились: пускай мальчишка почаще бывает в ночном, пускай его душа впитывает все, чем природа богата. И она, душа Алешки, действительно раскрывалась перед удивительной гармонией того мира, в котором ему надлежало занять свое место под солнцем.

Больше всего он любил лежать во ржи, вдыхая ни с чем не сравнимый запах спелых колосьев. Он не променял бы этот запах ни на какой другой, хотя даже себе не мог объяснить — почему. В его представлении ржаное поле было изначальным сотворением всего живого на земле — именно отсюда вышли первые люди, первые звери, из-под спутанных ветром колосьев вылетели первые птицы, выползли первые букашки. Потом, повзрослев, он посмеивался над наивной своей детской фантазией, но до сих пор запах созревшей ржи был для него как далекий, но незабытый сон…