Пётр Лебеденко - Черные листья

Роясь в шкафу, отыскивая там свои платья, она беспрестанно натыкалась на вещи Федора. То под руку ей попадется его старенький галстук — и Елена долго держит его в руках, прижимая к груди, точно это живая частичка самого Федора; то обнаружит вдруг давно брошенную порванную рубашку и, глядя на нее и что-то вспоминая, никак не может с ней расстаться; а то, забывшись, снимет любимый Федором костюм и начинает стряхивать с него невидимые пылинки и опять вспоминает все, что связано было с этим костюмом: тогда-то Федор надевал его в театр, тогда-то ходил в нем к друзьям на свадьбу, тогда-то пришел в нем с чьих-то именин с пятном на лацкане пиджака и, смеясь, говорил Елене: «Ну и растяпа же я…»

Никогда Елена не думала, что вещи близкого человека могут иметь такую притягательную силу. Возвращая на место тот же галстук, ту же рубашку и думая, что никогда этого больше не увидит, она испытывала такое ощущение, словно навечно прощалась с тем прошлым, которое прочно вошло в ее жизнь, — сама хоронила это прошлое и сама его теперь оплакивала. И ей было невыносимо тяжело. Все внутри обрывалось, пустота, какой она еще никогда не чувствовала, ничем не могла быть заполнена, и Елена знала, что так она долго не проживет…

Опустившись на пол перед грудой сваленных в кучу платьев, юбок, блузок, Елена обхватила колени руками и задумалась. Значит, она бежит. Ей тяжело. А Федор? Что с ним будет, когда он вернется в пустой дом? Один. Что он станет делать, как будет жить? Не лучше ли ей остаться? Он приедет, выплеснет перед ней свои гнев и, наверное, вышвырнет ее вон. Это будет заслуженной карой, но сам Федор не станет метаться — возмездие облегчит его боль. И этим она хоть в какой-то мере искупит свою вину…

Прошел день, второй, а Елена так и не могла принять какого-либо определенного решения. Трижды укладывала свои вещи в чемодан и трижды его снова разгружала, бесцельно бродила по комнатам, внезапно словно застывала, потом опять слонялась из угла в угол, точно лунатик.

И вдруг услышала в сенях шум, и сразу поняла, что это вернулся Федор. Она как-то потерянно, мгновенно обессилев, опустилась на скамью и глазами, полными тоски, уставилась на дверь. Сердце, кажется, остановилось, кровь тоже застыла, и лицо Елены покрылось такой мертвенной бледностью, точно она уже давно была неживой.

Он вошел в комнату тихо, поставил снятые в сенях унты под вешалку, повесил шубу, платком вытер растаявшие на лице снежинки и, только тогда взглянув на Елену, сказал, слабо улыбнувшись:

— Что ж так плохо встречаешь мужа-бродягу?

Она даже не пошевелилась. Сидела все в той же позе, положив руки на стол и до боли сцепив пальцы, смотрела на Федора и, кажется, не видела его. Тогда он подошел к ней поближе, придвинул стул и сел рядом. Долго, очень долго смотрел на нее, точно изучая каждую черточку ее лица и многое не узнавая (а ее и действительно нелегко было узнать, так она за эти дни изменилась), потом наклонился к ней и потерся виском о ее висок. Этот жест — до боли знакомый, привычный — эти его глаза, в которых Елена вместо гнева и осуждения увидела сочувствие, все в ней перевернули, она задохнулась и неожиданно — неожиданно даже для самой себя — закричала:

— Нет!

Что было в этом «Нет!» — Федор понял мгновенно, ни о чем ни Елену, ни себя не спрашивая. Так, наверное, кричат осужденные на смерть и уже приготовившиеся к смерти люди, которым вдруг сказали, что их прощают. Они не могут в это поверить, они, исстрадавшись в ожидании, от всего уже отрешились, для них даже проблеск надежды кажется сверхъестественным, чудом…

— Я привез свежей медвежатины, — сказал Федор. — Давай-ка вместе примемся стряпать. А? Ты — шеф-повар, я — твой подручный? Идет?

Прошло еще три года, и он ни разу ни словом не обмолвился о том, что когда-то произошло. И ни разу Елена не почувствовала даже намека на холодок в его отношении. Больше того, стоило ей лишь попытаться завести разговор о прошлом (даже для того, чтобы попросить у него прощения), как Федор сразу же начинал о другом, давая ей понять, что о т о м прошлом ничего говорить не надо — все давным-давно забыто…

Время, говорят, великий лекарь. Елена Алексеевна и сама стала потихоньку обо всем забывать, не забывая лишь о душевной щедрости и благородстве Федора. Стараясь не показать ему, какое великое чувство благодарности носит в себе, она дала клятву, что скорее умрет, чем когда-нибудь еще раз сделает Федору больно. Она теперь боготворила его, и если бы ей сказали, что между нею и преданной хозяину собакой нет никакой разницы, Елена Алексеевна тут же с этим согласилась бы…

И вдруг — несчастье. Оно обрушилось на нее внезапно, как чудовищная лавина, сорвавшаяся с кручи, раздавило ее, едва не лишив рассудка, все в ней искромсало, намертво заледенело.

Случилось это под Новый год. Еще накануне, тридцатого декабря, Федор должен был вернуться с одного из отдаленных строительных участков, но, видимо, что-то там его задержало. Он и раньше, бывало, не всегда возвращался вовремя, однако Елена Алексеевна, попривыкнув к этому, не очень волновалась, зная, что причин для таких задержек у Федора хоть отбавляй. А тут словно каждую секунду кто-то нашептывал ей, что случилась беда, что эта беда стоит уже у ее ворот. Стоит и стучится: открывай!

— Дура! — ругала себя Елена Алексеевна. — Ну можно ли так? Глупостью своей и впрямь накличешь беду…

Сама же через каждые четверть часа набрасывала на плечи пуховый платок и выбегала из дому — не идет ли Федор? И через каждый час звонила диспетчеру:

— Где Федор?

Там, в управлении, над ней посмеивались:

— Муж ваш давно уже был бы дома, да срубил в лесу елку и никак ее из чащи не вытащит.

А когда уже совсем стемнело и она опять позвонила, ей ответили:

— Елена Алексеевна, ну чего вы так волнуетесь! Не на лыжах же ходит по тайге ваш муж — на самоходке передвигается. На са-мо-ход-ке! Машина такая есть, на гусеничном ходу, знаете? Вот на ней он и примчится к вам, можете не сомневаться…

Ночь она, конечно, не спала. Прислушивалась, как от лютого мороза потрескивают деревья, и разгоряченное ее воображение рисовало картины одну страшнее другой. Разве самоходка не может сломаться? Разве не может сбиться с пути и завязнуть в многометровом сугробе? Мороз — под сорок, долго ли пройдешь пешком, по пояс погружаясь в рыхлый снег? Упадешь, обессилев, и тут же застынешь, закоченеешь, превратишься в ледышку…

Она и вправду была недалека от истины. С той лишь разницей, что эта самая машина на гусеничном ходу, не доехав километров пятнадцать до управления, провалилась в неглубокую речушку, покрытую льдом и толстым слоем снега. Водитель и Федор, по грудь мокрые, выбрались из кабины и побежали к домику лесничего — по словам водителя, домик этот находился в четырех-пяти километрах от речушки. Уже через несколько минут все на них обледенело, унты превратились в бесформенные глыбы льда, на шубах висели толстые сосульки. Они падали, снова, помогая друг другу, поднимались и то шли, то ползли по сугробам, с каждой минутой теряя силы. Последние метры Федор тащил водителя на себе — тот уже был почти в полном беспамятстве и просил лишь об одном: не трогать его, дать ему поспать, тогда он сам доберется до избушки.