Пётр Лебеденко - Черные листья

Привезли Федора домой в полдень тридцать первого декабря. Черное лицо, черные руки, во многих местах висит почерневшая содранная кожа. Увидев жену, он слабо улыбнулся и сказал:

— Не горюй, детка, как-нибудь выкарабкаемся.

Но выкарабкаться ему было не суждено. Началось крупозное воспаление легких, такое острое, что уже на третий день он потерял сознание и больше не приходил в себя. Елена Алексеевна, день и ночь сидя у его кровати в областной больнице, сама почернела и лишь чудом сохраняла силы, чтобы выдержать до конца. А когда похоронила его и возвращалась с кладбища, вдруг почувствовала, что и ее жизнь вместе со смертью Федора кончилась и ждать ей в этой жизни больше нечего. Она и сама удивилась, что мысль об этом не вызвала в ней ни отчаяния, ни смятения, ни страха — все было хотя и не совсем естественным, но логичным, на ее взгляд, завершением…

Однако о том, как должно произойти это завершение, Елена Алексеевна вначале не думала. Она просто сказала себе, что жить без Федора не может и не хочет — никакого в этом нет смысла, вот и все. Если бы Федор был другим, если бы она теперь с такой поразительной ясностью не вспоминала тот день, когда Федор сидел у печки и молчал, глядя на языки пламени и с трудом, наверное, осмысливая ее рассказ об измене, а потом, когда она уже решила, что все для нее кончено, вдруг по-отечески мягко сказал «Не надо, детка», — если бы не все это, Елена Алексеевна, пожалуй, не испытывала бы сейчас того чувства полной безысходности, которое к ней пришло. Но как она сможет примириться со смертью т а к о г о человека, для чего ей нужна жизнь без него?!

Однажды, сидя в одиночестве перед окном и бездумно глядя на злую поземку, наметающую у деревянных изб длинные сугробы, Елена Алексеевна вдруг почувствовала легкое головокружение и все учащающееся сердцебиение. Вначале она не обратила на это внимания, но когда у нее как-то непривычно зашумело в ушах, обернулась, посмотрела на печную задвижку — и сразу поняла: в рассеянности она слишком плотно прикрыла трубу, и теперь в комнату проникает угарный газ.

Не торопясь, она встала, медленно подошла к печке и долго стояла в неподвижности, словно оцепенев, потом, так же не торопясь, подняла руку к задвижке, но тут же вновь опустила ее и на несколько шагов отошла подальше, почти физически ощущая, какая великая путаница происходит в ее мыслях. Еще минуту назад она ни о чем не думала, и мысли, и чувства ее были притуплены, Елена Алексеевна скорее напоминала сомнамбулу, чем нормального человека, — возможно, такое состояние и защищало ее до сих пор от рокового шага, который она должна была сделать. Но сейчас все изменилось. То, что долгое время в ней подспудно созревало, становилось реальностью: угарный газ, кругом — ни души, все произойдет быстро и, как говорят, не очень болезненно…

И она заметалась. Боясь, что в последний момент ее может остановить страх, Елена Алексеевна действовала с лихорадочной поспешностью. В первую очередь закрыла на ключ двери, потом бросилась к шкафу, отыскала свое траурное платье, в котором хоронила Федора, надела его, нашла в шкатулке подаренный Федором маленький золотой медальончик, хотела надеть на шею, но раздумала, а вместо этого схватила со стола фотографию, где они были сняты вместе с Федором в день свадьбы, и, прижав ее к лицу, заплакала, подумав, что прощается и с ним, и с самой собой. Прощается навсегда. Никогда больше ничего не будет.

Страх все-таки подкарауливал ее на каждом шагу, на каждой мысли. Стоило ей лишь на мгновение вникнуть в это чудовищное слово «никогда», как все в ней вдруг воспротивилось тому, к чему она себя готовила. Почему ей обязательно надо умереть? Почему? Разве смерть не страшнее самой горькой жизни? Сколько людей влачат жалкое существование, но живут же, живут и цепляются за жизнь так, словно она для них — земной рай. Правда, эти люди ничего не знают, они, например, не знают, каким был Федор, а если бы они это знали, то не цеплялись бы… Зачем?..

Угарный газ все плотнее окутывал ее сознание, и Елена Алексеевна временами уже впадала в забытье, потом сознание снова к ней возвращалось, уже, правда, более затуманенное и более вялое, словно это было не ее сознание, а какого-то другого человека, на которого она смотрела не то с состраданием, не то с завистью: сейчас ему, конечно, больно, этому человеку, но зато скоро он обретет долгожданный покой…

Все, что было потом, — лучше не вспоминать, и если бы у нее тогда хватило сил, Елена Алексеевна, не задумываясь, все повторила бы. Жизнь, которую ей вернули помимо ее воли, не представляла для нее никакой ценности, даже вызывала отвращение.

…Она лежала с закрытыми глазами, в висках у нее больно стучало, и каждый звук, каждый шорох рядом с ней усиливали эту боль, становившуюся невыносимой. Люди, бог знает как здесь очутившиеся, говорили тихо, приглушенными голосами, а Елене Алексеевне казалось, что они кричат, кричат, и ей хотелось тоже на них закричать, выгнать всех вон, но она молчала, делая вид, что к ней еще не полностью вернулось сознание.

— Соли, соли, баю, пришла попросить у Лексевны, — рассказывала какая-то женщина, не то всхлипывая, не то вздыхая. — Стукну, стукну в сенцы — молчок. Я опять стукну — опять молчок. Потом глядь — окно нараспашку, в хату снег так и валит, так и валит. Просунула туда голову, вижу — на полу Лексеевна-то, ноженьку вот так подвернула, будто споткнулась да и упала. «Лексевна! — кричу. — Лексевна!» А она никак не отвечает, ну никак… «Господи, воля твоя, — думаю, — преставилась голубушка, царствие ей небесное» Я — к Анфиске. Расшурудила ее, заспанную, так, мол, и так, с Лексевной беда…

— А кто ж окно-то распахнул? — спросили у женщины. — Чево оно распахнуто оказалось?

И вдруг чей-то знакомый голос:

— Прошу всех выйти. Оставьте Елену Алексеевну в покое.

Голоса стихли, наступила тишина. Однако Елена Алексеевна ощущала чье-то присутствие рядом — кто-то все же остался здесь, наверное, тот, чей знакомый голос она слышала. Открыв глаза, она увидела сидевшего у изголовья ее кровати Чудова.

Преодолевая приступ вновь подступившей дурноты, Елена Алексеевна спросила:

— Зачем вы здесь?

Чудов приложил палец к губам, словно прося ее помолчать, и улыбнулся. Улыбка его показалась Елене Алексеевне довольно странной: Чудов будто выражал и сочувствие, и участие, и в то же время как бы показывал, что он не только все знает, но и имеет прямое отношение к тому, что могло случиться и чего не случилось. И еще Елене Алексеевне показалось, будто он ждет от нее слов благодарности, хотя, конечно, все это могло быть плодом ее воображения.

— Зачем вы здесь? — снова повторила она свой вопрос.

И тогда Чудов все ей рассказал. По его словам, у него вдруг возникло какое-то болезненное предчувствие. Именно вдруг: он просматривал служебные бумаги, и в это время его словно что-то толкнуло, он даже ощутил боль в сердце. Тупую, щемящую боль, которая не проходила. Откуда ему знать, почему он в эту минуту подумал о Елене Алексеевне и связал с ней свое болезненное предчувствие? Может быть, потому, что все время думает только о ней и только ею одной живет… Но об этом потом, когда Елена Алексеевна поправится… Он бросил свои бумаги и пошел к ней. Побежал, гонимый неосознанным беспокойством…