Пётр Лебеденко - Черные листья

— А про себя что скажешь? — Кирилл угрюмо взглянул на Шикулина и переспросил: — Про себя что скажешь, Шикулин? Ты ведь и сам…

— Правильно, я ведь и сам поначалу сволочью был, — перебил его Шикулин. — Казнюсь теперь, а его нет… Налей-ка мне, Паша, водки, выпью я за то, чтоб прощение мне было от Алексея Даниловича…

Павел и сам не предполагал, что смерть Тарасова может настолько его потрясти и настолько выбить из колеи. Он вдруг почувствовал, что уже не может работать так, как прежде. Спускался в шахту, ползал по лавам, давал рабочим какие-то указания, следил, чтобы Устя работала с максимальной нагрузкой, в общем, делал все, что должен был делать раньше, а сам думал: «Суета сует… Муравьи тоже трудятся и тоже умирают. Конец уготован для всех один… Для всех живых существ… Алексей Данилович — человек необыкновенный, не жил, а горел, точно на костре, но вот и его не стало. Сегодня Алексея Даниловича помнят все, через год будут помнить единицы, а когда не станет нас, его близких, память о нем вообще исчезнет… Для чего же он горел? Евгеньев правильно сказал:«Он мог бы еще жить и жить, если бы сердце у него было холоднее…»

Мысли были нудными, точно зубная боль. Павел гнал их прочь, а они вновь возвращались, и появлялось такое ощущение, будто он слабеет не только духом, но и телом. С каждым днем все сильнее возникало желание подольше полежать в постели, просто так, ничего не делая, всем своим существом отдавшись сладкой лени, с каждым днем все труднее становилось заставлять себя окунаться в атмосферу напряженности, к которой он давно привык: многое из того, что раньше казалось самым существенным, теперь вдруг теряло свой смысл и уже не было чем-то важным и необходимым. «Смешно думать, — размышлял Павел, — будто я являюсь какой-то особенной личностью, будто я могу делать то, чего не могут другие. А если так, то зачем же это стремление идти впереди других? Тщеславие? Честолюбие? Или что-то другое? Тогда что?»

Все сходилось к тому, что незачем жить по-сумасшедшему суматошно, что многое надо пересмотреть, переоценить, в конце концов, и ему, Павлу, не чужды покой и жизнь без излишних встрясок…

В одно из воскресений (накануне Костров сказал, что выходного не будет: кончался месяц, шахта не вытягивала план, и надо было наверстать упущенное), когда Клаша начала ворчать, что он долго не встает, Павел недовольно буркнул:

— Я плохо себя чувствую. Пожалуй, на работу сегодня не пойду.

Она присела к нему на кровать, обняла за плечи:

— Это тебе лишь кажется, будто ты плохо себя чувствуешь. У меня тоже так бывает. А ты встряхнись — все и пройдет.

— Что пройдет? — спросил он.

— Апатия твоя. Ты вроде оцепенел. Это опасно.

Павел продолжал лежать, бездумно глядя в окно, за которым серел рассвет. Было слышно, как там посвистывает ветер и, словно трещотки, тарахтят листья нависший ветки клена. «Скоро уже осень, — с внезапно подкравшейся тоской подумал Павел. — Скоро эти листья опадут, и клен станет похожим на скелет… Странно, есть люди, которые любят осеннюю пору. А что в ней хорошего? Мерзость…»

Неожиданно он вспомнил, что в конвейерном штреке, неподалеку от лавы, скопилось много воды. Целая лужа. Грязная и черная от угля лужа. Тоже мерзость. В шахте вообще всегда по-осеннему сумрачно: сырость, ни одного светлого пятна. Недаром в прежние времена лошади в шахте непременно слепли. Ослепнешь, если не знаешь, что такое солнце и синее небо…

Впервые за всю жизнь Павел вдруг ощутил отвращение и к своей работе, и к шахте. Это ощущение было очень сильным, в иное время он, наверное, испугался бы того, что вот так внезапно былые его привязанности мгновенно уступают место совсем противоположному чувству, но сейчас это его не тронуло. А почему, собственно, он должен любить свою шахту или шахты вообще? За что? Романтика ведь давно улетучилась, поэзия тоже. Осталась жалкая проза, настолько жалкая, что навевает тоску…

Клаша продолжала мягко, будто в чем-то убеждая ребенка:

— А может быть, это депрессия. От потрясения. Ты должен взять себя в руки, Павел. Ты ведь сильный. Нельзя плыть по течению. Это тоже опасно.

— Я же говорил, что плохо себя чувствую, — все более раздражаясь, сказал Павел. — Или я не имею права плохо себя чувствовать? Дай мне спокойно полежать. И как следует выспаться. Я уже забыл, когда по-настоящему высыпался. И оставь свое «опасно, опасно». Пугаешь, что ли?

— Нет, не пугаю. — Кажется, Клашино терпение начинает истощаться. — Разве тебя теперь чем-нибудь напугаешь? Ты стал ко всему безразличен, тебя ничто не трогает. Поплыл, поплыл…

— Это дело мое. И не надо нравоучений: я не маленький.

Она отошла от кровати, села на кушетку и уже оттуда обидно бросила:

— А может быть, это и не депрессия, а самая обыкновенная лень?

Он ничего не ответил. Может, не слышал, думая о своем, а может, и это ему было безразлично. Будто речь шла вовсе не о нем.

Клаша спросила:

— Ты меня слышишь?

— Да, слышу. Продолжай в том же духе.

— Буду продолжать. Знаешь, о чем я сейчас думаю? Я ведь всегда считала тебя действительно сильным человеком. В моих глазах ты был…

— Героем? — усмехнулся Павел. — Суперменом?

— Мне тебя по-настоящему жаль, Павел. — Клаша сказала это вроде с неподдельной грустью, но Павел уловил и еще что-то другое. Не то разочарование, не то досаду. — А что хорошего в том, когда женщина жалеет мужчину? Лично я, будь на твоем месте, испытала бы обиду.

— А ты не жалей, — сказал Павел. — Я в твоей жалости не ахти как нуждаюсь. И вообще тебе пора на работу. Иначе кое-кто там начнет беспокоиться. И переживать. Кое-кто ведь и часу, наверное, не может жить без того, чтобы не взглянуть не тебя обожающими глазами…

— О чем ты, Павел?

— Не о чем, а о ком! И не делай вид, будто не знаешь, кого я имею в виду. Твой вздыхатель Великович…

— Перестань! — оборвала его Клаша. — Не унижай себя.

— Я говорю то, о чем думаю. Ясно? Если на то пошло, мне все это насточертело! Приходишь-то ты ночью, а что вы там с этим дебилом делаете до поздней ночи — один аллах знает. По крайней мере, то, что я видел, радости мне не принесло. И успокоения тоже. Газетчики! Журналисты! Честненькие и принципиальненькие люди…

С ним теперь такое происходило нередко. Ни с того ни с сего все перевернет вверх ногами, сомнет важный для Клаши разговор, уцепится за другой, никакого отношения к предыдущему не имеющий, и пойдет буянить. «Павел это или не Павел? — думает Клаша. — Зачем он так? Хочет заглушить в себе боль, вызванную смертью Алексея Даниловича? Мечется в поисках выхода из какого-то замкнутого круга? И как ему помочь, какие найти слова, чтобы успокоить его, что надо сделать, чтобы он снова стал самим собой?..»