Пётр Лебеденко - Черные листья

— Простите меня, Алексей Данилович, — сказал Павел. — Я говорю совсем не то… Простите меня…

Тарасов покачал головой:

— Ты говоришь то, что нужно. Мне это интересно. Мне все интересно. Все! — подчеркнул он. — Расскажи, как ты работаешь? Трудно тебе?

— Нет, мне не трудно, — ответил Павел. И тут же поправился: — Не всегда трудно.

— Всегда легко не бывает, — сказал Алексей Данилович. — Наверное, мы потому и крепкие такие, что через многое прошли.

— Наверное, — согласился Павел.

И подумал: «Он крепкий по-настоящему… А я? Хотя бы чуть-чуть быть похожим на него. Чтобы вот так же открыто смотреть на самую страшную беду…»

— Танюша, — вдруг обратился Тарасов к жене, — принеси мне, пожалуйста, мой блокнотик. Он в пиджаке. Попроси медсестру, она откроет шкаф.

— Полежал бы ты спокойно, Алеша, — вздохнула Татьяна. — Какой еще тебе блокнотик!

Но все же поднялась и вышла из палаты. Пожалуй, она тоже, как и Павел, поняла, что не блокнотик нужен Алексею Даниловичу, а нужно остаться с Павлом наедине, хотя бы на пяток минут. И не успела за Татьяной закрыться дверь, как Алексей Данилович быстро и горячо заговорил:

— Павел, ты, конечно, знаешь, что мне уже не выкарабкаться. Такое не скроешь… И я не боюсь. За себя не боюсь… А вот Таня… За нее мне страшно. Очень страшно… Ты скажи Клаше, чтобы в первые дни не оставляла ее одну… И сам тоже. Она не должна чувствовать одиночества…

— Зачем вы так, Алексей Данилович? — сдавленно проговорил Павел. — Все считают, что вы скоро выйдете из больницы.

— Не надо! — Алексей Данилович поднял руку, прося Павла не продолжать. — Не надо, Павел. Я не ребенок… Таня не слабый человек, но все равно я за нее боюсь. Поэтому и прошу…

Он откинулся на подушку и на короткое время закрыл глаза. Павлу показалось, будто по лицу Алексея Даниловича пробегают какие-то тени. Может быть, тени печальных воспоминаний. Так оно и было. Тарасов неожиданно припомнил свою поездку в Донбасс и ту женщину, которая подсела в его купе на какой-то ночной станции. Мечущаяся душа… Он и тогда, когда эта женщина рассказала ему о смерти мужа, думал о Татьяне. Он видел их рядом — Татьяну и ту женщину. Сестры-близнецы по великому горю. Судьбы разные, горе одно… И боль одна…

— Ей будет тяжело, — не то Павлу, не то самому себе сказал Тарасов. И открыл глаза. Потом протянул к Павлу руку, нашел его похолодевшую ладонь и слабо сжал бессильными пальцами. — Я верю тебе, Павел. И Клаше верю. Вы ведь убережете Татьяну? Алешка еще мальчишка, он многого не понимает…

Вернулась Татьяна. Алексей Данилович сразу же спросил:

— Нашла блокнотик, Таня? Нет? Ну, бог с ним, обойдусь… Мы тут с Павлом обсуждали кое-какие проблемы мирового масштаба. Он утверждает, что на дне океанов есть колоссальные залежи бурых углей, и чтобы их разрабатывать, предлагает океаны выпарить. Как ты на это смотришь, Танюша?

— Я смотрю на это положительно, — улыбнулась Татьяна.

Алексей Данилович попытался было приподняться на локоть, но сил у него не хватило, и он болезненно поморщился.

— Совсем ослаб, — сказал он горестно. — Вот ведь как бывает, Павел: живет да поживает на свете человек и не думает, не гадает, что какая-нибудь мерзостная болезнь ходит за ним след в след и только и ждет, как бы этому человеку подставить ножку да свалить его наземь. Никогда не поддавайся, дружище. Свалит — не встанешь. Беречь себя надо…

— Ты много себя берег? — вздохнула Татьяна.

— Я? У меня должность была особенная, Танюша. Знаешь, что такое должность коммуниста? Это… Это…

Тарасов вдруг уронил голову на подушку и потянулся рукой к груди. Дышать ему стало совсем тяжело, воздух с надрывным хрипом вырывался из легких, и казалось, будто там, внутри, кипит лава, кипит и сжигает живые ткани, превращая их в пепел. Пальцы Алексея Даниловича царапали грудь, метались по ней, а глаза, которыми он с какой-то жадной надеждой глядел на жену, тускнели, и в них уже почти совсем не оставалось мысли, хотя Тарасов и пытался силой своей воли удержать уходящее сознание. На какое-то мгновение ему это удалось сделать, и он, совсем уже задыхаясь, позвал:

— Таня…

Бросив Павлу: «Скорее врача!», она наклонилась к нему, обхватила его голову руками и начала шептать что-то совсем бессвязное, точно потеряв рассудок.

— Алеша, — говорила она, — не надо, Алеша… Не уходи… Я без тебя не смогу, слышишь? Слышишь ты меня или нет?

Она попыталась закричать, но спазмы сдавили ей горло, и она лишь застонала — дико как-то и глухо, словно измученный болью зверек, который не знает, как и куда уйти от боли.

А потом у нее неожиданно начало темнеть в глазах, и она испугалась, что вот-вот потеряет сознание и не увидит больше живых глаз мужа, не успеет с ним проститься. Прижавшись губами к его холодеющим губам, Татьяна уже не отрывалась от них. Она точно по глоткам пила его последнее дыхание, точно хотела вобрать в себя хотя бы маленькую частичку той жизни, которой он еще жил, но которая должна была через мгновение прерваться. Может быть, с этой частичкой ей и удастся как-то просуществовать без Алексея Даниловича вместе с маленьким Алешкой, а если она не сможет, то и уйдет с мыслью, что Алексей Данилович не просто рядом, а в самой душе ее, и он и она — это теперь неразделимое целое…

Татьяна не слышала, как вошел врач, а вслед за ним и Павел, не сознавала, где она теперь находится. Вокруг была ночь, сырая и темная, длинная, как тысяча безрадостных лет, длинная и холодная. Кончится она когда-нибудь, эта страшная ночь, Татьяна не знала, да, пожалуй, и не хотела знать: не все ли теперь равно, что происходит вокруг.

Небо еще с ночи заволокло сплошными тучами и по-осеннему заморосило, а далеко на западе полыхали зарницы, как будто оттуда надвигалась гроза. Но сюда она так и не пришла, и утро наступило по-осеннему хмурое, тоскливое, серое. На листьях и ветках деревьев висели, как слезы, прозрачные капли, верхушки терриконов дымились, словно затухающие пожарища, и жидкие полоски дымков уходили за низкие тучи, размывались там, тонули в темноте. Воздух, насыщенный влагой, казался густым, он глушил звуки, и траурная мелодия почти неслышно плыла над людьми, идущими за гробом в скорбном молчании.

Поддерживая Татьяну, Павел ощущал, как она пытается унять нервную дрожь, которая помимо ее воли всю ее временами охватывала. Павел сильнее прижимал руку Татьяны к себе, но она, наверное, этого совсем не чувствовала. Она вообще сейчас ничего, кроме своего великого горя, чувствовать не могла: весь мир, все его печали и радости, тревоги и волнения представлялись ей ничего не значащими в сравнении с этим горем, которое сразу ее опустошило и сделало жизнь ненужной.

Рядом с Клашей Селяниной шел Алешка, Алешка Тарасов. Татьяна изредка вспоминала о нем, протягивала к нему руку, точно ища в нем опоры, но сын, потрясенный не меньше, чем она, наглухо в себе замкнулся и тоже словно отстранился от несправедливого мира, внезапно нанесшего ему такой тяжелый удар. Вот идут люди, много людей, они, наверное, любили отца, его смерть опечалила их, и Алешка Тарасов в душе своей благодарит их за участие, но они все-таки идут, они живые, хотя среди них есть уже и старики, а вот отца нет и не будет. Почему? Почему умер именно отец? Он ведь был лучше всех. Таких людей, как отец, больше не найдешь… Как же так случилось, что теперь Алешка остался без человека, который был ему не только отцом, но и другом?