Пётр Лебеденко - Черные листья

— Клашка, дай переписать задачку по алгебре…

— Клашка, достань томик Блока…

— Клашка, отправляемся на прогулку, организуй там питание…

И Клашка безропотно давала переписывать задачку по алгебре, бегала за билетами в кино, доставала нужные книги, выполняла еще сотни мелких поручений, а ее тут же, даже не поблагодарив, забывали, на что она и не думала обижаться. Когда она однажды кому-то сказала, что мечтает стать журналисткой, весь класс хохотал два дня: «Клашка Долотова — журналистка! Со смеху помереть можно!»

— Почему вам смешно? — спросила Клаша.

— Дурочка, разве ты не знаешь, что есть такое «журналист»?..

— Я буду журналисткой, — спокойно сказала Клаша. — Журналист ведь помогает людям стать лучше, увидеть в самом себе красивое… Да, я буду журналисткой.

— О господи! — это все, что мог сказать девятый «А» класс.

А через месяц, за несколько минут до того, как должен был начаться урок литературы и все с трепетом ждали появления преподавателя (а с еще большим трепетом ждали, какое Станислав Сергеевич вынесет суждение по недавно написанным на вольную тему сочинениям), в класс заглянула уборщица тетя Лиза и сказала:

— Клавдию Долотову требуют в учительскую. Велели — срочно!

Клаша на минуту словно оцепенела. Девять лет подряд ее вызывали только к доске и больше никуда. По мнению Клаши, вызов ее в учительскую, да еще срочно, должен быть связан чуть ли не с чем-то сверхъестественным. Она встала из-за парты и спросила:

— Меня?

— Тебя, тебя, — сказала тетя Лиза. — Давай иди.

Кирилл, взглянув на растерявшуюся Клашу, дурашливо крикнул:

— Иди и не дрогни. Будь настоящим человеком!

А кто-то добавил:

— Будь настоящей журналисткой!

Вернулась Клаша в сопровождении Станислава Сергеевича лишь через полчаса. Прошла, ни на кого не глядя, к своей парте.

Раздав тетради с сочинениями и ни по одному из них не высказав никакого суждения, Станислав Сергеевич позвал:

— Прошу, Долотова!

Клаша скованной походкой прошла между рядами парт и, все так же ничего и никого не видя, остановилась рядом с педагогом. Станислав Сергеевич, положив руку на ее плечо, проговорил:

— Среди работ учеников не только нашего, но и всех девятых классов лучшее сочинение — Клавдии. Я не стану его подробно разбирать. Мне кажется, что будет самым правильным, если мы послушаем Клашу — пусть она прочтет свое сочинение.

— Не слишком ли много времени займет эта процедура? — спросил Каширов. — И не слишком ли это будет для нас утомительным?

Станислав Сергеевич спокойно ответил:

— Если тебя или еще кого-нибудь ожидают более важные дела, я разрешаю покинуть класс. Теперь же…

Кирилл притих:

— Нет, нет, я просто так…

Клаша открыла тетрадь, на мгновение бросила взгляд в класс и сразу почувствовала, как что-то сжало ее горло. Сейчас ей хотелось лишь одного: исчезнуть, стать совершенно невидимой, чтобы только больше не стоять на виду у всех.

— Клаша, ты не волнуйся, мы ведь все тут свои! Слышишь, Клаша?

Это сказал Павел Селянин. Клаша посмотрела на него и увидела, как он по-доброму улыбнулся. И подбадривающе помахал ей рукой. Конечно же, тут все свои, чего это она?!

Спазмы, кажется, отпустили. Голос, правда, немножко дрожит, но это, наверное, пройдет. И она начала:

— «Шуга ползла по реке медленно, останавливаясь в излучинах и намертво там оседая, а сверху сыпал и сыпал снег, совсем черный, потому что с террикона тянуло дымом, таким густым, словно где-то рядом горела сырая тайга. А может, это только ему одному виделось, будто снег — черный. Он ведь давно не различал никаких красок, и ему все время казалось, что он лежит в глубокой шахте и над ним кроме медленно оседающей кровли ничего нет. Нет, и никогда не будет…

Он умирал трудно — не так, как умирают старики, много пожившие и повидавшие на своем веку. У тех в последнюю минуту в глазах появляется умиротворенность, они спокойно смотрят на все, что остается в мире, из которого они уходят, и часто создается впечатление, будто они действительно верят в другую, пусть даже совсем неведомую им жизнь. А он ни в какую другую жизнь не верил…»

На какую-то долю секунды Клаша ощутила подступивший к сердцу острый холодок тоски и взглянула на Павла Селянина. Павел, закрыв лицо руками, сидел в такой позе, будто его чем-то придавили и он не в силах ни сбросить с себя нежданно-негаданно легший на его плечи груз, ни даже ослабить его тяжести. А Клаша вдруг поняла, что, думая об умирающем шахтере, она ни на миг не забывала Павла Селянина и все события, описанные ею в небольшом сочинении-рассказе, тесно связаны с Павлом. Понимает ли это Павел? И не клянет ли ее за то, что она коснулась темы, которая ему близка и которая, конечно же, причиняет ему боль.

«Павел вынес иссохшего, почти невесомого отца во двор и усадил на заснеженную скамью под старой акацией. Прислонившись щекой к холодному шершавому дереву, отец начал гладить порванную морозом кору и жадно вдыхать о чем-то напоминавшие ему запахи. В его тусклых глазах Павел увидел слезы и почувствовал, как все в нем вдруг оборвалось, и жалость к отцу стала такой необыкновенно острой, что он и сам на время перестал видеть все, что было перед ним. И он подумал: «Если бы можно было разделить себя между ним и собой, если бы можно было что-то оторвать от себя для него — разве я не сделал бы этого?!» А отец попросил:

— Принеси мне кусок угля, сынок.

И вот он держит в руках небольшой, с кулак величиной, кусок антрацита, бережно прикасается к нему ладонями, будто это вовсе не уголь, а что-то живое и трепетное, что-то очень близкое, как плоть его жизни. Потом подносит его к лицу и начинает вдыхать знакомый почти с самого детства запах. По едва заметным теням, пробегающим в его глазах, Павел видит: сейчас отец уже не здесь, он в шахте, вслед за врубмашинистом ползет по лаве, прислушиваясь, как стонет и охает оседающая кровля. Это его жизнь, это все у него в крови и с этим ему всего труднее расстаться.

— Ты что-нибудь слышишь, Павел? — спросил отец.

— Да. Где-то запалили печь.

— Правильно. Будем нарезать новую лаву. Ты там погляди, чтобы все было как положено.

— Все будет в порядке, отец.

И вдруг он сказал:

— Смотри, сынок, вон туда смотри, видишь? Белые аисты!

Ветер на минуту-другую утих, и огромные белые хлопья снега падали теперь отвесно, а ему казалось, будто это летят большие белые птицы. Он почти судорожно вцепился в руку Павла и нетерпеливо спрашивал:

— Ты видишь их, сынок?

— Вижу, отец, — ответил Павел. — Вон они летят, целая стая…

Когда-то — Павел был в ту пору еще совсем мальчишкой — отец рассказал ему легенду.

В давние времена углекопов бросали под землю навечно. Одни из них погибали при обвалах и взрывах, другие умирали от истощения, и никто не смел даже мечтать о синем небе и солнце: вечный мрак, холодные, промозглые стены забоев и узких, похожих на длинные пещеры штреков — вот все, чем жил углекоп, ожидая смерти. И знал, что смерть не за горами: кончится в шахте уголь, завалят породой стволы и шурфы, и сотни людей останутся замурованными, будто в склепе.