Пётр Лебеденко - Черные листья

— Павел, мы должны договориться с тобой раз и навсегда: ничего между нами нет и не может быть. Ты это понимаешь не хуже меня. Зачем все осложнять? Зачем ты должен искать то, чего никогда не терял?

— А ты?

— Я? — она покачала головой. — Я ведь тоже ничего не теряла. Ты никогда не давал мне повода для того, чтобы я имела право в чем-то тебя упрекнуть… И давай лучше поговорим о другом.

Он спросил:

— Как ты живешь, Клаша?

Клаша неопределенно пожала плечами:

— Что тебе сказать, Павел? Много работаю, работу свою люблю… Кажется, все нормально. Я ведь не очень требовательна к жизни, лишь бы на душе было хорошо… Да, лишь бы на душе было хорошо…

Он хотел спросить: «А разве на душе у тебя хорошо?» Но вовремя удержался. Не видит он, что ли, как у нее на душе? И сказал с той искренностью, которая всегда в нем подкупала:

— Многое я отдал бы, Клаша, чтобы тебе было хорошо.

— Я знаю, Павел, — просто ответила Клаша. — Спасибо тебе. — Она встала, посмотрела на него своими грустными глазами и повторила: — Спасибо тебе, Павел.

И ушла. А он еще долго сидел за столиком и никак не мог заставить себя подняться и уйти, хотя делать ему тут было больше нечего и становилось неудобно перед официантками, которые поглядывали на него не то с недоумением, не то с насмешкой: что это, мол, сказала ему Долотова, что он забыл обо всем на свете?

Он, кажется, действительно о многом сейчас забыл и хорошо помнил лишь грустные глаза Клаши и горечь в голосе, когда она говорила: «Лишь бы на душе было хорошо…» Вот бы вскочить сейчас и броситься вслед за Клашей, догнать ее, обнять за плечи и сказать: «Клаша, ты очень славный человек, я это знал давно, но что-то мешало мне позвать тебя к себе, что-то главное все время от меня ускользало… Теперь все стало на свое место, и я пришел…»

Он уже видел, как горечь уходит из ее глаз, как светлеет ее улыбка, и вся она становится совсем другой Клашей — становится человеком, который обрел, наконец, свой душевный покой. Как же немного человеку нужно, чтобы он перестал метаться, день и ночь испытывая одиночество! Или это не так уж немного? Если бы все было просто, тогда, пожалуй, не существовало бы и настоящего счастья. Разве, например, Клаше нужна иллюзия? И разве он сам, Павел Селянин, согласится на обман и ее, и своих чувств? Жизнь ведь не обманешь, она очень строгий судья…

В столовую вошли Лесняк и Оленин. Лесняк сказал:

— Павел, тебя разыскивает Каширов. Он у себя.

— Зачем я понадобился столь высокому начальству? — спросил Павел.

Лесняк пожал плечами:

— Мне оно об этом не докладывало. Приказано найти — и делу конец.

Павел постучал в кабинет Каширова и раз, и другой, но никто ему не ответил. Тогда он приоткрыл дверь и спросил:

— Можно?

Подперев голову руками, Кирилл сидел за столом и внимательно разглядывал какой-то чертеж. Даже когда Павел вошел в кабинет и остановился у порога, Каширов не сразу обратил на него внимание — то ли действительно ничего, кроме лежащего перед ним чертежа, не видел, то ли не мог оторваться от своих мыслей. Павел повторил:

— Можно, Кирилл Александрович?

И лишь только теперь начальник участка устало поднял голову. У него был очень утомленный, вконец измученный вид — под глазами темные тени, углы рта необычно опущены, да и сами глаза, всегда живые, с беспокойным блеском, сейчас казались тусклыми, точно потухшими. «Укатали сивку крутые горки!» — сочувственно подумал о нем Павел.

— Я пришел, Кирилл, — по-доброму улыбнувшись, сказал он. — Ты меня звал?

С минуту помолчав, в упор разглядывая Павла, Каширов проговорил:

— Садитесь, Селянин. И прошу извинить, что пригласил во внеурочное время.

Павел сел, усмехнулся:

— Зачем же так официально, Кирилл? Мы ведь одни…

— А разве это имеет значение? — Кирилл тоже усмехнулся, но совсем не так, как Павел. Было в его усмешке что-то такое, что подсказало Павлу: разговор с Кириллом предстоит не очень приятный.

Он спросил:

— Можно мне здесь закурить?

Кирилл ничего не ответил, но Павел увидел, как он выразительно посмотрел на табличку, установленную на маленьком угловом столике. На табличке было написано: «Здесь не курят!»

— Прости, не заметил, — сказал Павел. Некоторое время помолчал и добавил: — Когда на душе неспокойно, курить хочется как-то особенно. Слушай, Кирилл, мы, наверное, оба с тобой были неправы. Не знаю, как ты, а я все время чувствую осадок. И он меня тяготит. Может быть, тут сказываются наши прежние отношения. Не так-то просто все сразу зачеркнуть, будто ничего и не было…

Кирилл все же достал из ящика стола пепельницу и сигареты, придвинул их поближе к Павлу и предложил:

— Кури. Когда на душе неспокойно, курить действительно хочется как-то особенно… Все сразу зачеркнуть и вправду не так-то просто, Павел, в этом я с тобой согласен. Ты знаешь, для чего я тебя пригласил? Главным образом для того, чтобы поговорить о наших отношениях.

— Давай поговорим, Кирилл. Это, пожалуй, необходимо.

— Да, необходимо. Мне хотелось бы, чтобы ты правильно меня понял. Как начальник, я не имею права по-разному относиться к людям, находящимся в моем подчинении. Для меня все — и ты, и Шикулин, и Лесняк — все, понимаешь? — должны быть одинаковыми. И тут я ничего не могу изменить.

— А разве я когда-нибудь требовал от тебя какого-то особого к себе отношения? — спросил Павел. — Разве я когда-нибудь претендовал на исключительность?

Кирилл поморщился, будто досадуя на то, что его все-таки не понимают:

— Дело не в том, претендовал ты на исключительность или не претендовал. Дело в том, что мы даже при большом желании не можем заставить себя забыть наши прежние отношения. Они в нас самих, понимаешь? Они мешают нам смотреть друг на друга так, как положено. Вот в чем главное. И все это будет усугубляться, Павел. Поверь, мне не хотелось бы к обычным отношениям на работе примешивать что-то постороннее, но ведь никуда от этого не уйдешь. Детство, школьные годы, дружба, Ива… Жизнь ведь сложна, не тебе это объяснять…

Павел встал, подошел к окну и долго смотрел на дымившийся вдали террикон. По небу ползли низкие тучи, и сеял мелкий дождь, земля уже раскисла, а грязные лужицы были похожи на небольшие болотца с застоявшейся черной водой. Вагонетки с мокрой породой медленно тащились по террикону, и казалось, что они тащатся в хмурое небо и там исчезают, опрокидываясь в провалы между тучами.

За терриконом лежал небольшой шахтерский поселок — весь в зелени, каким-то чудом не тронутый ни угольной пылью, ни серостью непогоды, с любовно выбеленными домиками, с вымытыми дождем мощеными улицами, по которым, несмотря на дождь, мальчишки гоняли футбольный мяч. «Вот бы сейчас к ним! — подумал Павел. — Снять туфли, по колена подвернуть штаны и — пошел!.. Школьные годы, дружба, Ива… О чем говорит Кирилл? Чего он хочет? Тогда, теперь… Конечно, многое изменилось. И мы изменились. Все стало труднее, все стало сложнее. Кирилла тоже можно по-человечески понять…»