Александр Поповский - Испытание временем

Я приступил к следствию с особым рвением и, хотя все обвиняемые сознались в своих преступлениях и были материалами дознания достаточно изобличены, без всякого повода рассадил их в одиночные камеры. Мне незачем было их щадить, задумываться над тем, хорошо ли, плохо будет им в сырых каменных мешках, — им все равно не уйти от расстрела. Они покусились на завоевания революции, и никому на белом свете не должно быть дела до них. Жалость и сочувствие было бы равносильно соучастию в их преступлениях.

Ко мне стала приходить мать паренька. Она застенчиво стучалась в дверь и, не смея взглянуть на меня, много говорила о сыне. Каждый раз у нее был повод на что-нибудь жаловаться. У ее мальчика слабое здоровье, ему ведь только двадцать лет, и то неполных. По существу, он еще ребенок. Его соблазнили, сбили с толку, где ему разбираться в политических делах… Одиночная камера убьет его, нельзя ли перевести его в общую камеру? Нельзя ли ей взглянуть на него, хотя бы издали?.. Нельзя ли, нельзя ли… и снова о том же. Я отказывал ей, и она уходила, пожелав мне сил и здоровья. Я не желал в нем видеть паренька, соблазненного и обманутого немецкими колонистами. Предо мной был бандит, посягнувший на благо социализма.

Я не был в ту пору дурным человеком, друзья отмечали мое добродушие и готовность всякому помочь в беде. В театре я с горечью и не без слез следил за судьбой обманутого страдальца; завидев на улице мальчишку с рогаткой, спешил ее отнять. Птицы в ту пору были слабостью моей. Я любил детей и мог подолгу их забавлять, придумывая разнообразные игры. Иным я становился в камере следователя. Верный страж революции, я не мог себе позволить сочувствия к заключенному. Уму моему и сердцу была единственно доступна логическая связь причин и следствий — материалы дела и статья нарушенного закона, — словно за проступками людей не было душевных побуждений и самой судьбы человека.

С той же куцей меркой я воспринял в те годы дух революции, ее глубокую сущность и живительный источник великодушия. Тот, кто проникся ее гуманной сущностью, не сказал бы матери заключенного: «Было бы большей честью для вас отречься от вашего выродка, чем продолжать заботиться о нем».

Много раз в своей жизни я спрашивал себя, почему моя молодость мирилась с жестокостью и легковерием, почему я, чувствительный к преступникам в александрийской тюрьме, так безжалостно повел себя с молодым пареньком.

Спустя много лет я встретился с Катаевым в Москве. Было в этой встрече много утешительного. Я узнал, что осужденный паренек давно на свободе и написал свою первую повесть. Стараниями прежнего агента уголовного розыска начинающий писатель переехал в Москву.

О себе мой знакомый коротко добавил:

— Я больше не Катаев, моя литературная фамилия Петров. Работаю в газете «Гудок» и пробую заняться сочинительством. Профессия мирная, спокойная.

Славы Евгений Петров добился полной мерой. Он стал соавтором таких прославленных книг, как «Двенадцать стульев», «Золотой теленок» и «Одноэтажная Америка».

В те годы у меня возникло убеждение, что литература должна отражать современность. Как и что именно отражать, я не знал. Действительность, видимо, надо отображать такой, какая она есть, возможно детальней, хотя бы пришлось переступить грани, запретные для печатного слова. Не беда, что произведение будет смахивать на фотографию, на плоскость, лишенную известной глубины, — важно, чтобы объектив не упустил в окружающем ростки здорового будущего. Чем больше таких книг — отпечатков реальности, тем шире выбор назидательных примеров, как жить во славу революции. Трудящиеся усвоят из книг разумное, полезное и, в силу классового чутья, отметут негодное прочь.

С тем же рвением я устремился творить комедии и драмы, писать так называемые производственные очерки. Давались они мне легко и весьма походили на многие подобные сочинения.

Чаще всего из-под моего пера выходили произведения, исполненные революционного энтузиазма, с благополучным началом и счастливым концом. Они свидетельствовали, что огни в сердцах рабочих с большой силой разгораются. Наряду с легким сочинительством среда и время подсказали мне тему первого рассказа. Верный привычной манере и своим убеждениям, я списал его с натуры.

Некоторые обстоятельства привели меня в небольшой городок Хмельник на Украине. Как и многие другие поселения прежней черты оседлости, он был замечателен своим шумным базаром, ежегодной ярмаркой и прославленным замком. Жители не без гордости рассказывали, что здесь некогда высилась окруженная с трех сторон Бугом крепость и турки выдерживали долгие осады украинских казаков. Твердыня со временем стала опорой украинцев против турок и поляков. Упраздненную крепость приобрел владетельный феодал, а после неудачной русско-японской войны ею владел адъютант генерала Стесселя. Этот взбалмошный помещик вздумал воздвигнуть здесь замок в стиле раннего средневековья. В короткий срок за высокой каменной стеной вокруг парка выросло гигантское строение с башнями и бойницами. В нем пережил свой позор разбитый под Порт-Артуром генерал Стессель, тут он умер и похоронен своим адъютантом.

После революции прежний замок стал сельскохозяйственным техникумом, и здесь я услышал от одного из учителей скорбную повесть, ставшую темой моего первого рассказа. Был тысяча девятьсот двадцать шестой год. Я привожу его целиком.

Ее звали «Сура Мудрец». Это была маленькая сорокапятилетняя женщина с живыми чертами лица и неспокойными иссиня-черными глазами. Она всегда торопилась, говорила скороговоркой и, слушая, щурила глаза, точно жмурилась от яркого солнца. Мудрецом ее называли за умение улаживать житейские споры, разрешать нелады между супругами, родителями и детьми, давать советы торговцам, роженицам, брачащимся и больным. Она заменяла в местечке адвоката, доктора, акушерку и раввина.

Ей не платили за труды. Евреи принимали ее услуги как должное. В их глазах она была ниспослана богом для облегчения земных страданий людей. Как некогда пророки, она обходила дома евреев и собирала доброхотные даяния, принимала без благодарности, как награду за общественную службу.

Сура жила на краю местечка, у самой реки, в черном, покосившемся доме, крытом камышом. Сорок лет в этом просторном помещении был хедер, еврейские дети изучали здесь Библию и Талмуд у ее деда, отца, мужа и сына. На бурьяном поросшем дворе ребята резвились, подхлестывали кнутом юлу и воевали с помощью самодельных луков. Отец и муж Суры давно лежат на маленьком кладбище, она часто навещает их и не забывает оставить на могиле цадика записку с просьбой продлить жизнь ее любимого сына. Никто этого знать не должен, и она прячет записку под грудой выцветших бумажек, накопившихся за много лет.