Александр Поповский - Испытание временем

Однажды, очень давно, она сидела так с сыном в облаках вечерней мглы, и припомнилась ей длинная скамья возле печи, Ушер рассказывал о великих мудрецах, их деяниях, и вдруг склонился и поцеловал ее. Это был первый поцелуй. Супруги стыдились своих чувств… Воспоминания согрели сердце Суры, и она крепко поцеловала сына. Дьявол толкнул ее, он и никто другой. Так она привыкла около сына мечтать о муже.

На этот раз Нухим ее огорчил. Он долго каялся, целовал руки и лоб мамыни и тихо, тихо говорил, словно шептал молитву. Он должен ее огорчить, но дело решенное, работу над часами надо бросать, из этого ничего не выйдет. Мешает сопротивление среды. Он еще молод и сумеет исправить ошибку. Надо учиться.

— Это испытание, Нухим, господь испытывает тебя, держись.

— Нет, мамыню, против сопротивления среды сам бог бессилен.

— А чудо? Мало их было во Израиле?

— Чудо, милая, уже свершилось — я прозрел.

— Чем же ты займешься? — с дрожью в голосе спросила Сура.

— Хана Яковлевна советует мне поехать в большой город учиться.

— Хорошее дело поехать, разве мы Ротшильды? Может быть, твоя Хана Яковлевна даст тебе денег?

— Она нас не оставит…

Значит, подозрения ее не были напрасны: эта сорока с малиновым зонтиком собирается ее обворовать. Боже, что будет с ней, несчастной Сурой, если Нухим променяет вечные часы на простор большого города! Он забудет ее или едва будет терпеть в доме. Уехать из городка, променять хлеб на камни, — нет, ее, Суру Мудрец, не обманешь, она поборется еще.

Всю ночь напролет мать убеждала сына не верить людям, осыпала его притчами, поговорками и пословицами, упрекала, хвалила. Можно ли завистникам людям, этим худшим из псов, доверять? Сколько предательств знала история, сколько подлости видела она сама… Подумаешь, Хана Яковлевна, какая пророчица. Кто еще знает, каково ее происхождение и прошлое… Она, Сура, не будет злословить, но неприлично подобным образом искать женихов.

Мать долго еще чернила девушку, пугала сына туманными фразами, но когда стенные часы пробили пять, Нухим поднялся, мотнул головой и коротко сказал:

— Решено, мы едем.

Сура легла спать, как отступница, без молитвы и до рассвета исходила думами. Утром она, не молясь, позавтракала, молча оделась и целый день пробродила по улицам городка. Вечером — была пятница — Сура не зажгла свечей и не склонилась над ними, чтобы произнести традиционное благословение. В день субботы квартира оставалась неубранной, и евреи видели ее в будничном платье, она тащила из колодца воду, выносила наружу тлеющий пепел и колола дрова. Сура не собирала больше доброхотных даяний и с утра до поздней ночи не выходила на улицу. Уста ее, словно скованные обетом, замкнулись, добрые глаза погасли, как звезды в ненастную ночь. Безразличная ко всему, она целыми днями просиживала в углу. Нухим пробовал заговаривать с ней, но мать отворачивалась или уходила.

Хаим-водовоз, здоровый и плотный еврей, с черной как смоль бородой и горбатым носом, распухшим от нюхательного табака, все чаще останавливался у ворот и голосом, отчетливо слышным по ту сторону реки, начинал приблизительно так:

— Что это значит, Сура, ты хочешь, чтобы твои родственники и друзья сгорели от стыда и позора? Если ты с ума сошла, мы тебя на общие средства отправим в губернию к сумасшедшим. Тебе нравится быть безбожницей, головой об стенку, но зачем делать беззаконие на виду? Жги себе дома огонь, ешь свинину, провались с твоим Нухимом, но не позорь наш городок. Я предупреждаю тебя от имени всего еврейства, что, если не исправишься, мы предадим тебя анафеме и ты крошки хлеба от нас не получишь. Свинье свинячья смерть.

Сура выслушивала водовоза и молча возвращалась в дом. Хаим со злобой отплевывался и вымещал обиду на лошадке.

Иногда в лесу запахнет гарью и повалит дым. Это еще не пожар, сырой валежник может долго тлеть, нагрянет дождь, и огонь погаснет. Бывает и так: ветер из озорства принесет запах гари, а с ним и тревожное опасение — не зреет ли за спиной огонь. Но вот вспыхнуло пламя, взвилось вверх, его очертания пред глазами — и страхи исчезли. Хаим-водовоз не испугался, когда Сура вдруг приблизилась к нему и точно плеснула в него ведро ледяной воды:

— Давно ты, черная ворона, стал божьим стряпчим? Защищаешь его, всесильного, от слабенькой женщины.

Она повернулась к востоку и, словно обращаясь к восходящему солнцу, устремила кверху сжатые кулаки.

— Ты стряпчих присылаешь, старый злодей! Да исчезнет память твоя во Израиле! Пусть слезы евреев падут на твою голову, кровопийца! Грабитель! Разбойник! У меня, несчастной вдовы, оторвать последнего сына, последнюю радость, за что? «Не убий», — а сам убиваешь, «люби ближнего», — а калечишь тех, кто почитает тебя. Убирайся, Хаим, и скажи евреям, что я отступница и от небесного злодея отрекаюсь.

Вечером Сура позвала торговку Гинду и бабку Хаву и вверила им тайну: Хана Яковлевна уже несколько ночей спит в одной постели с заведующим школой и шляется под мостом со старшим братом ксендза. К утру об этом узнало все местечко, и в первую очередь Нухим.

На следующий день Хана Яковлевна как ни в чем не бывало пришла к Нухиму, и снова из-за плотно прикрытых дверей слышался шелест страниц и звон срывающегося смеха.

Когда дверь комнаты сына поздно ночью открылась, Сура отозвала в сторону Хану Яковлевну, долго рассматривала ее руки и сказала:

— Оставь мне, Ханеле, твои ногти и несколько волос. У глупой женщины свои приметы.

Девушка рассмеялась, поцеловала ее и оставила маленькие обрезки ноготков и три длинных волоса. Три — не больше и не меньше.

Когда послышалось пение первых петухов, Сура встала с постели, развела в печке огонь и, сжигая маленький сверток, бормотала:

— Господи, пусть сгорит ее сердце, как сгорели ногти и волосы.

За обедом мать склонилась к сыну и сказала:

— Мне снилось, Нухим, что ты снова занялся часами.

— Нет, мамыле, на будущей неделе мы уезжаем. Нас ждут в городе.

Весь следующий день Сура шила себе саван. Когда Нухим ушел, она примерила его, свернула и положила на стол.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ее нашли на чердаке мертвой, она повесилась».

Рассказ встретил весьма сдержанный прием.

— Что вы хотели этим сказать? — спрашивали меня.

— Я отразил современность, показал без прикрас самую жизнь.

— Зачем? — домогались узнать дотошные люди.

Издатели хотели узнать: каково отношение автора к персонажам? На чьей стороне его симпатии?

Я смело заявил, что объектив моего фотоаппарата отразил все: и уходящий мир с его мелкими семейными интересами, и ростки нового, порывающие последние связи с мещанством. Но совсем четко обрисована судьба юной смены, но так ли это важно?