Александр Поповский - Испытание временем

Напрасно ассистент молил дать ему хоть каплю, у него сегодня особенно болит голова.

— Вот оно, заветное лекарство! — открывая шкаф и вынув первую попавшуюся склянку, проговорил дядя. — Несколько капель достаточно, чтобы тебя, бродягу, излечить, но ты никогда их не получишь. Понюхай хорошенько, нектар пахнет миндалем. Поставим его на место, на вторую полку, в самый угол налево.

Ученый запер шкаф, вышел из кабинета и, когда спустя пять минут, вернулся, нашел ассистента на полу мертвым. На столе стояла откупоренная склянка синильной кислоты. В отсутствие дяди племянник открыл шкаф и, убедившись, что содержимое склянки пахнет миндалем, сделал глоток.

Созданная автором посредственность несчастным образом погибла, оставалось в романе раскрыть: как возникла эта разновидность человека? Что питало ее природу? Где зародилась, в лоне матери или в дурной среде?

Счастье долго сопутствовало молодому ассистенту, ловкий, оборотистый, все давалось ему легко — и наука, и хирургия, и развлечения, и пиршества с друзьями. Между делом с жаром набросится на научную работу, будет днями и неделями без устали трудиться — и вдруг падет духом.

Неудачи удручали его, он терял веру в себя, впадал в отчаяние, и дяде приходилось его утешать. Племянник давал слово «взять крепость приступом», «добиться победы», снова пробовал свои силы и при первом же серьезном затруднении уходил в бильярдную или вовсе исчезал из лаборатории на несколько дней.

Во всех бедах молодой неудачник винил свой недуг, головные боли ему жить не дают. Малейшее напряжение ума как громом поражает его, память слабеет и ничего не удерживает. Его творческие силы в плену у болезни, развлечения — лекарство, которым пренебречь нельзя… За этими признаниями следовали другие: «Я ведь, дядя, только и умен возле вас, чуть вы отвернулись — и снова я никто, обыкновенная посредственность…» В своих самобичеваниях племянник не знал предела. «Природа не разбрасывается дарами, — говорил он, — она штампует людей по шаблону и на миллион заурядных единиц выпускает одну одаренную. Нашему брату только и остается — приткнуться к такой единице и греться в сиянии чужой славы».

Еще одна черта была присуща ассистенту: он впадал в тревогу, когда дядя замышлял сложный эксперимент, и, словно неудача уже стучалась в ворота, умолял его отказаться, не подвергать себя излишним испытаниям. Но вот опыт удался — и племянник искренне доволен, его страхи остались далеко позади. «Я только и счастлив, — твердил он, — когда нахожусь подле вас. Для меня двери рая закрыты, не требуйте от посредственности чудес». Зато не было ему равного в искусстве устранять все, что мешало его благополучию. В этих «опытах» ему настойчивости и терпения не занимать. Когда в институте упразднили его штатное место, оно сразу же было восстановлено, а сам он не был обойден — его зачислили старшим научным сотрудником. «Каждому человеку, — объяснял он дяде, — дано свое: одного поддерживает талант, другого — власть и сила, а такого, как я, — умение пользоваться поддержкой друзей. Без этого поплавка я, как червь на крючке, давно пошел бы ко дну…»

Снова дядя принимался за серьезную работу — подсадить животному второе сердце или вторую голову, и вновь племянник нелепыми опасениями нагонял на него страх, настаивал и требовал довольствоваться добытым. Снова очарованный интересной работой молодой человек набрасывался на нее до первой серьезной трудности.

Особенно тягостными были для него статьи ученого.

— Я советую вам, — упрашивал он дядю, — в таком виде ее не публиковать. К чему эти ваши покаяния и обнажение всех неудач? Часть ученых вас не поймет, другая в них увидит одни провалы и посмеется над вами. Не понравятся ваши грехи и в министерстве — там ведь не ошибок, а успехов ждут. Не все так честны и искренни, как вы. Не оценят статью и в нашем институте. Не слишком ли много промахов, спросят вас, недосмотра и непростительных огрехов, где были глаза заведующего лабораторией? Хвастать такими делами — значит чернить институт! Пора вам запомнить, — продолжал племянник поучать дядю, — чины и звания достаются не за ученость, а за рвение, за умение товар лицом показать… Как хотите, но слава других путей не знает…

Так выглядела моя посредственность. Природа наградила его силами и выдержкой, обещала добавить, если они будут направлены на единую цель. Увы, племянник не последовал примеру дяди, его творческие силы растекались в стороне от живительного источника знания. Праздно истощив всего себя, как было ему не пойти ко дну, где бытуют посредственности…

Таков удел — посредственностью не рождаются, ею становятся.

Когда книга была написана, я обратился за визой к молодому ученому — прообразу положительного героя.

Он удивился:

— Вы хотите, чтобы я завизировал книгу после того, как вы труды мои приписали неизвестному мне человеку?

Я объяснил, что это роман, такими они только и бывают, зато читатель проникнется благодарностью к тому, кто провел удивительные эксперименты, описанные в книге.

— Я приложу все усилия, — заверил он меня, — чтобы ваше произведение не увидело света… Надо будет — обращусь к прокурору…

Книга вышла в свет и без добрых услуг недоброго ученого.

В 1960 году ко мне стали поступать странного содержания письма. Они шли из Томской области, Шигарского района, села Половинка, от врача Алексея Николаевича Соловьева. Он жаловался, что районный отдел здравоохранения мешает ему возвращать к жизни опасно больных туберкулезом.

По его мнению, единственно верное лекарство этих несчастных — сырое мясо. Так как в фармакопее подобное лечение не предусмотрено, врачу грозят административным и прочим взысканием.

В одном из писем я нашел копии некоторых историй болезни тяжелобольных, излеченных сырым мясом.

Я побывал в туберкулезных клиниках Москвы, присмотрелся к общепринятым лечебным средствам — они, кстати сказать, мало обрадовали меня — и попытался выяснить мнение врачей о пользе лечения сырым мясом. Мне отвечали снисходительным пожатием плеч и покровительственной усмешкой.

— Кто же в век паска, тибона и фтивазида вспоминает о давно забытой диете? От нее ведь давно отреклись… У нас и без скобленки выздоравливает народ.

Это пренебрежительное отношение к лечебному средству вчерашнего дня не удивило меня. Уж так повелось в медицине, — каждое новое лекарство не только вытесняет старое, но и бросает на него мрачную тень.

Отрицательное отношение клиницистов вынудило меня обратиться к научной литературе прошлого века. Поиски были небезуспешны, солидные ученые Франции, Англии и Германии торжественно уверяли, что сырое мясо приносит выздоровление туберкулезным больным. Такого же мнения держался в начале прошлого века петербургский ученый Вейс. Наш современник профессор М. И. Певзнер в своей книге «Основы лечебного питания» пишет: