Александр Поповский - Испытание временем

Больше он не проронил ни слова. На станции Подволочиск взводный явился с жандармом.

— Прощай, Шимшон, — сказал он, — всего хорошего… Не сердись на меня… На фронте тебе делать нечего… Не забывай нас…

Шимшона приводят в арестантскую. Щелкают затворы, скрипит дверь, и суровая рука вталкивает его в камеру… Точь-в-точь как в романе «Каторжники»: враги торжествуют, жертва под замком. Теснота и грязь, спертый воздух и надписи узников на стенах, предсмертные стихи и вместо подписи пронзенное стрелою сердце. Заключенные молча встречают его, оглядывают, перемигиваются. Сейчас они бросятся к нему, и начнутся издевательства… Он отдаст им все, что у него есть, но им этого будет мало. Тюремщики с одной стороны, арестанты — с другой, они до смерти замучают его.

Через решетки окон виден вокзал и военный эшелон на путях. Вдали сереет шинель у вагона. Может быть, это Кузьмичев, молодой солдатик — неугомонный плясун или взводный… Добрый человек! Мог ли он подумать, что невинного Шимшона посадят в тюрьму, в камеру воров и убийц? Если бы ему дали знать! Только намеком. О, жандармам не поздоровилось бы! Взводный Израиль Бык прежде всего любит справедливость. Ему ничего не стоит собрать свой взвод, подступить к тюрьме, окружить ее и повести правильную осаду…

Эшелон трогается с места и словно нехотя пускается в путь. Ему нечего спешить, он оставил здесь пассажира, обрек его на страдания и одиночество. Зеленый флажок — последняя надежда — рвется, трепещет и, насильно увлекаемый, исчезает вдали.

Шимшону обидно и тяжело. Как легко люди покидают друг друга в беде, бросают в несчастье… Где человечность, сочувствие и отзывчивость? Жандармы теперь могут делать с ним что угодно… Он — бездомный и одинокий… Кто за него заступится? Его оденут в грубый арестантский халат, закуют в цепи, запрут в одиночную камеру. Там он будет томиться, молить о пощаде и плакать. Раз в месяц к нему будут приходить на свидание родные. Отец заплачет и все-таки скажет: «Мои пророчества сбылись, я говорил, что он окончит жизнь в тюрьме…»

Из глаз Шимшона бегут слезы. Окно мутнеет, все сливается перед глазами. Он напрягает зрение, чтоб разглядеть людей, — напрасно. Слезы закрывают свет, между ним и миром встает туман…

В камере одни евреи, оборванные и искалеченные, с жалким скарбом и множеством детей; они говорят по-еврейски со странным акцентом, употребляя непонятные слова. Кто они? Как попали сюда? У стены сидит девушка с большими черными глазами. Платье ее изорвано, и она стыдливо кутается в рваный платок. У нее полные, розовые руки и раздвоенный подбородок. Что она сделала, какое преступление совершила? Убила? Ограбила? Нет, нет, ей не место здесь… Сосед ее справа, старик с длинной бородой, — этот, несомненно, фальшивомонетчик, один из тех, кто в тайном подземелье чеканит монету… Другой, со шрамом на щеке, — типичный дезертир, должно быть, бежал с фронта… Лежащий в углу молодой человек, конечно, из компании Мишки Турка или Мозеса. Видно по всему… Судьба к нему немилостива. Он рвется к свету и славе, жаждет счастья, а она тянет его на путь бесславия и позора…

— Что с вами, молодой человек, — спрашивает старик, — почему вы плачете?

Шимшону противен этот старый злодей. Он отворачивается от него.

— За что они вас арестовали?

Неожиданно вмешивается молодая девушка с полными, розовыми руками и раздвоенным подбородком:

— Зачем тебе, отец, допытываться? Человек не хочет говорить, и не надо…

С нею бы Шимшон с радостью поговорил, только бы она к нему обратилась.

Старик широко разводит руками и высоко поднимает брови. Недоставало только, чтобы еврей еврею не доверял.

Шимшон думает, что отец этой милой девушки не может быть преступником, и решается ответить ему:

— Я страдаю невинно… Бог им судья, они несправедливы ко мне…

— Хорошо! — соглашается старик. — Но все-таки, что вы сделали?

Девушка вопросительно смотрит на Шимшона, и он не в силах отказать ей.

— Я — доброволец… Моя маршевая рота ушла на фронт…

— А вы отстали?

— Нет, меня сняли с эшелона. Я не приписан к полку и не имею права следовать на фронт…

— Ну? — недоумевают окружающие. — Дальше?..

— Вот и все…

— Только-то? — с мрачной улыбкой спрашивает старик. — И вы потому плачете, что вас туда не пускают?

Все переглядываются и улыбаются, только девушка почему-то краснеет и нежно смотрит на него. Старик гладит ее руку, и глаза его наполняются слезами.

— Не надо, отец, успокойся, — нервно кутаясь в шаль, просит она, — пора уже забыть…

Он стоит посреди камеры, высокий, прямой, как патриарх, с головой, опущенной на грудь; худые его плечи часто вздрагивают.

Как легко иногда ошибиться, несправедливо заклеймить человека! Что в этом старике дурного? Несчастный окаменел от горя, сейчас он поднимет руки, устремит к нему глаза, и прозвучит пророческая речь…

— Доброволец, — печально усмехаясь, говорит он, — доброволец… Э-эх, дети, дети, зачем вы жизнь свою отдаете нашим врагам?!

Шимшон хочет возразить, что нет большего счастья, как умереть за родину, но, прежде чем он успевает раскрыть рот, в помещение входит жандарм. Он окидывает всех строгим взглядом, делает Шимшону знак следовать за ним и приводит его в небольшую светлую комнату.

Первое, что Шимшон видит пред собой, — это большой портрет царя в багетной раме, карту военных действий и трех жандармов вокруг стола. Двое из них сидят по бокам, третий, в форме жандармского офицера, в пенсне, склонился над бумагами.

— Садитесь сюда, поближе, — приветливо приглашает его офицер, — не стесняйтесь.

Почему он должен стесняться? Он не заставляет себя просить и садится. Судя по всему, тут знают, как обращаться с людьми.

Следуют обычные вопросы: имя, отчество, фамилия, возраст, вероисповедание и отношение к воинской повинности. После каждого ответа офицер поднимает голову, и молния вспыхивает на стеклышках пенсне.

— Еврей… Доброволец… Очень приятно… Похвально… Ваши воинские документы…

У него их нет… Все произошло так быстро… В два дня… Ицкович ему никаких бумаг не дал…

— Допустим… может быть… — соглашается допрашивающий. — Человек проникся вдруг чувством, внезапно решил… Очень вероятно… Вот только скажите мне, какие выгоды видели вы для себя в армии?..

От него требуют правды, и ему нечего скрывать ее. Евреи должны заслужить доверие русского народа, доказать преданность родине кровью своей…

— Правильно, правильно, — искренне доволен офицер, — рассуждения вполне патриотические… Гарантий только мало…

Манеры офицера безукоризненны, в голосе звучит едва уловимый укор.

— Царя иудейского вы распяли, — совершенно серьезно говорит офицер, — где гарантия, что царя православного не казните?