Александр Поповский - Испытание временем

Нет, нет, на этот счет он может быть совершенно спокоен, евреям ничего, кроме равноправия, не надо… И что стоит воля человека рядом с волей всевышнего, разве не он руководит судьбами царей?.. Впрочем, Шимшону все это глубоко безразлично. Его сняли с эшелона и лишили возможности следовать на фронт. Пусть господин офицер сейчас же распорядится…

Господин офицер настаивает на своем:

— Нет, вы согласитесь, что это было чудовищно… Казнить спасителя, которого мир веками ждал!..

Еще раз Шимшон уступает. Он не только принимает на себя вину римлян, но и сурово осуждает невинных предков. Только бы ему дали догнать маршевую роту.

— То дело старое, — вдруг вмешивается другой жандарм, — а зачем вы, жиды, кровь нашу пьете? Христианскую душу на пасху губите?

Это недоразумение, честное слово, недоразумение. Он, Шимшон, ручается — крови христианской они не пьют…

Какое ему до всего этого дело? Разве в этом его обвиняют?.. Он оглядывается и видит четвертого свидетеля их разговора — царя в багетной раме. Четыре головы дышат на Шимшона ехидством и злобой. Электрическая искра зажигает стеклышки пенсне жандармского офицера, и Шимшон видит себя в них раздавленным и жалким…

Печальные дела повторяются… Солнечный осенний день. Школьный двор народного училища. Стройное и строгое здание, обнесенное камнем и железом, с высокими, густыми кленами и душистой акацией вдоль стены. На лестнице — высокая, полногрудая начальница Мария Ивановна Целяриус. Она мило улыбается маленькому Шимшону, гладит его по голове и шепчет ему ласковые слова. «Дети, — сзывает начальница детвору, — идите сюда…» Вокруг нее — ученики; еще возбужденные игрою, они медленно затихают и с нетерпением ждут, что она скажет им. «Детки, — звучит ее ласковый голос, — к нам поступил еврейчик… Смотрите любите его, не обижайте!» Она уходит, а Шимшон робко спускается по лестнице во двор. Ученики четвертого класса обступают его, увлекают в дальний угол двора и кричат ему в ухо: «Ой, вей мир!», «Сруль, Круль, Мошка-вошка!», «Жид, жид, жидюга, приходи ко мне сюда!» Шимшон не совсем понимает, чего от него хотят, и просит их говорить по очереди. Тогда Полишвайка, здоровый мальчик в алой рубахе, подставляет ему ножку. Повиляев, рослый парень в сапогах, плюет Шимшону в лицо. Герман запускает в него камнем. А тихоня Петров все это с насмешкой наблюдает.

Шимшон смотрит на лица жандармов, и ему кажется, что один из них — Повиляев, другой — Полишвайка, третий — Герман, а четвертый, что в багетной раме, — Петров… Они выросли за эти годы, окрепли и возмужали, их гнев будет ужасней, месть страшней…

— Полишвайка! — командует вдруг жандармский офицер, и стеклышки его пенсне мечут молнии.

Жандарм вытягивается и опускает руки по швам.

— Доставь арестованного по назначению!

— Слушаюсь.

Поворот на носках… Жандарм ставит Шимшона лицом к двери и сильным пинком в зад выталкивает из помещения. Шимшон проносится через коридор. Еще пинок — и он со всего разбега влетает в камеру. Он тяжело переводит дыхание, в голове шумит, а перед глазами неотступно стоит четвертый свидетель, в багетной раме, с ехидно-злобным выражением лица…

Евреи окружают его. Старик с длинной бородой горестно качает головой, другой, со шрамом на щеке, усмехается, девушка протягивает к нему розовую руку и забывает закутаться в свой рваный платок.

— За что это они вас?

— Вам больно?

— Сядьте, отдохните… Дайте ему воды…

Точно старые друзья, они суетятся, подносят ему табурет и с сожалением смотрят на него.

— Наверно, поспорили из-за Христа? — спрашивает молодой человек с распухшим лицом.

— Разве вы слышали? — недоумевает Шимшон.

Ему отвечают со смехом:

— Он со всеми об этом говорит. Соглашаешься с ним — плохо, не соглашаешься — еще хуже.

— Этот жестокий человек, — жалуется девушка, — отцу моему в лицо плюнул…

Старик кладет руку на плечо Шимшону и печально говорит:

— Я сказал ему, что два сына моих добровольцами в армии… Он рассмеялся и не поверил… Так вот, молодой человек! Отдаешь им детей, кровь свою, а они плюют нам в лицо!

Он умолкает и машет рукой. Еврей с шрамом на лице с жаром восклицает:

— Говорите, реб Ишика, облегчите свое сердце… Говорите, пусть знает, кто мы и как мы живем!

Старик качает головой. В другой раз… не теперь… Но его тесней обступают и настойчиво просят:

— Не отказывайтесь, реб Ишика, пусть добровольцы знают, за кого они идут умирать…

Он пожимает плечами и неохотно уступает:

— Что я ему скажу? Он сам должен это знать… Им нужны жертвы, надо же на ком-нибудь выместить свои неудачи… Они говорят, что мы прячем на кладбищах золото и серебро, а в погребах — немецкие эскадроны, в гусиных шкварках пересылаем деньги немцам, в бородах наших носим телефоны для связи с врагом… Они выселяют нас из прифронтовой полосы, из наших местечек, где мы родились и выросли, гонят, как злодеев, этапом. Сыновей забирают по мобилизации, а жен выселяют. Они убивают нас, не щадя детей и стариков, насилуют наших дочерей…

Девушка отворачивается и прячет лицо в платок.

Наступает ночь. Мимо вокзала проходят эшелоны, они останавливаются, роняют и подбирают одетых в серое людей.

Шимшон сидит около черноглазой девушки и слушает ее грустную повесть.

В полночь стучат запоры, скрипит дверь, и камера наполняется жандармами. Узников ведут на вокзал и, прежде чем посадить в вагон, читают постановление. Они обречены на изгнание… «Шимшона Галаховского, — объявляет жандарм, — еврея, не имеющего правожительства в прифронтовой полосе, направить с проходным свидетельством на родину…»

Шимшон бережно складывает свидетельство, прячет его за пазуху и неожиданно находит там почтовую марку, синюю юбилейную марку с изображением царя. Согретая на груди, она тепла, как живая. Шимшон смотрит на жестокий лик, на ядовитую улыбку своего исконного врага и думает, что пригрел на своей груди змею…

Со свертком под мышкой, в сапогах и солдатской шинели Шимшон является домой. Дувид отводит глаза от работы, мельком оглядывает гостя и снова шьет. Рухл всплескивает руками, отстраняет от себя сковородку и спешит навстречу сыну. Она обнимает его, целует, осматривает с головы до ног и снова целует. Она не изменилась, все такая же, с большими грустными глазами и темной родинкой на щеке. Руки ее трепещут, касаются его плеч и, обессиленные, падают. Она видит низко склонившегося над работой мужа, равнодушного и холодного, смущенные взгляды сына и с деланной веселостью восклицает:

— Посмотри, Дувид, кто к нам пожаловал! Боже мой!..

Дувид поднимает голову и как будто чего-то ждет.