Александр Поповский - Испытание временем

— Здравствуй, отец! — протягивает ему Шимшон руку. — Как здоровье?

Старой неприязни как не бывало… Они дружно беседуют, расспрашивают друг друга, смеются над минувшими невзгодами. Рухл покидает их: канун субботы, ее ждет дело. Счастливая, она любуется ими, радуется их теплой, сердечной беседе, и единственное ее желание — чтоб мир этот не прерывался никогда.

— Ты кстати приехал, — говорит отец, — у меня дивный отрез на костюм для тебя… Пора сбросить тужурку, ты уже не мальчик.

Он склоняет голову набок и опускает глаза.

— Не стоит, отец, тратиться, — возражает сын, — бог даст, я устроюсь на службу, купим готовый костюм, подешевле…

Он заглядывает отцу в глаза и делает открытие, что они добрые, серые…

— Пора стать для семьи подспорьем. Полный дом едоков, а кормилец один.

Отец и слушать не хочет, глупости какие!

— Не собираешься ли ты объявить меня стариком?.. Рано, сынок. Я поработаю еще — и на славу.

— Ты не понял меня, отец… Нет нужды ждать, когда ты из сил выбьешься. Ты достаточно потрудился на своем веку.

Молчание. Отец и сын переглядываются.

«Вот ты какой, — говорят глаза родителя, — чужая сторона научила. И слава богу, мир в семье — божье благословение».

«А я не знал, — отвечают глаза сына, — что так сильно люблю тебя. Сердце мое радуется, точно я впервые нашел тебя…»

Как в праздничный день, на столе появляются фисташки. Рухл берегла их для гостей, но может ли быть гость более желанный, чем Шимшон? В глухих тайниках своих она находит тонкий ломтик медового пряника, сохранившийся с давних пор. Сын рассказывает о большом городе, о евреях-извергах, населяющих его, о Мозесе, о Турке и Егуде-сапожнике. Дувид-портной заслушался, забыл обо всем на свете, глаза его сверкают, чудесный рассказ о неведомом мире взволновал его до слез… Как страстно он любит новости, забавные и трогательные истории!.. Этот Шимшон порядочно изменился, так приятно послушать его.

Фисташки съедены. Темнеет. Зажигается в небе первая звезда, и наступает праздник. В доме убрано, все углы чисто вымыты. Отец встает из-за стола и спрашивает:

— А теперь чем ты думаешь заняться?

Разве он не сказал уже, что готов на все, на всякий груд, чтобы стать для семьи подспорьем?

— Не все ли равно, кем быть? Конторщиком, переписчиком, приказчиком…

Отец надевает белую крахмальную манишку и гуттаперчевый воротник, повязывает галстук и становится неузнаваемым. Никакого сходства с Дувидом-портным. Его пригласили петь сегодня в синагоге, блеснуть своим искусством. По этому случаю он надевает свой черный сюртук с атласными отворотами…

— Мой тебе совет, Шимшон, пойти к Иосе и добиться у него прощения. Он выведет тебя в люди… Через год ты и себе и нам поможешь. Пора выбросить из головы книжную дурь…

К Иосе-пьянице на толкучку? Как будто свет клином сошелся.

— Бог с ним, я к нему не пойду. Уж лучше поступить в контору. От главного бухгалтера до компаньона фирмы — один шаг.

Отец насмешливо смотрит на сына и не удерживается от резкости:

— Не надо фантазировать и завидовать другим. Довольствуйся малым. Зависть до добра не доводит…

На себя посмотрел бы. «Не завидуй»… А сам чужого успеха не переносит…

— Я могу, наконец, стать приказчиком. Приказчик — будущий коммивояжер, доверенное лицо, а там — и собственник фирмы. Все коммерсанты были раньше приказчиками. Они скромно жили, копили гроши и богатели… К Иосе я не пойду…

Отцу не нравится упрямство сына, он дергает галстук и роняет на пол булавку с поддельным камешком.

— Одесса тебя, видно, ничему не научила. Ты был упрямцем и им остался… Можешь делать что хочешь, хоть головой о стенку биться, меня это не касается…

Рухл появляется на пороге, в глазах ее ужас, за спиной мужа она жестами умоляет Шимшона молчать.

— Ты напрасно сердишься, отец, — едва владея собой, говорит сын, — я не хотел тебя обидеть…

Еще одно резкое движение — и булавка снова на полу. Дувид-портной долго ищет ее, с шумом отодвигает стулья, задыхается от гнева и усталости. Булавка точно сквозь землю провалилась. Не дом, а могила, упадет что-нибудь — лучше не ищи… «К Иосе я не пойду…» Какое чванство, сколько гонора!.. Ничего не знает, ничему не научился, а самолюбия на барина хватит… Не хотел меня обидеть… Какая милость, добряк нашелся! Не повезло мне с детьми… Наказал бог… Подумать только, где застряла эта проклятая булавка, — за ножкой шкафа… Три года целься в такую щель — не попадешь…

Рухл, бледная, как свечи, которые она собиралась зажечь, все еще жестами умоляет сына не доводить дела до ссоры. Но Шимшона уже не удержать.

— Чего ты взъелся? — говорит он резким, дрожащим голосом. — Разве я что-нибудь сказал? Пять лет только и слышишь: Иося да Иося… Будь он проклят, этот старый пьяница… Я слышать о нем не хочу!..

Булавка водворена на место, а гнев отца не утихает. Вслед за булавкой взбесился сюртук: паршивец рукав вздумал в прятки играть, руку никак не проденешь…

Дальше все идет по-старому. Отец неистовствует, обзывает сына дармоедом и гонит его вон. Рухл плачет, просит Дувида замолчать, успокоиться ради праздника… Шимшон громко всхлипывает и в порыве отчаяния бросается вон из дома, с тем чтобы никогда больше не возвращаться туда…

У самых ворот дорогу ему преграждает сосед Зейдель Дейчман. В одной руке у него связка книг собственного сочинения, которыми он сам торгует, в другой — толстая суковатая палка. Несмотря на свои тридцать с лишним лет, поэт горбится, ходит тихим, ровным шагом, как человек, которому спешить некуда и незачем. Дело его требует спокойствия и ничего больше: войти в дом, снять шляпу и вежливо, с сознанием собственного достоинства, обратиться к хозяину: «Разрешите предложить вам книжечку моих стихов, издание третье, исправленное и дополненное…»

Куда и зачем ему спешить? Человек с туберкулезом в последней стадии может позволить себе роскошь не торопиться, наслаждаться покоем и одиночеством.

Он ходит, понурив голову, опираясь на палку, но его знают и другим: пылким, страстным оратором, произносящим жаркие речи протеста. Люди всех направлений восхищаются его способностью решительно выступать за добро против зла, за истину против лжи. Всякий раз, когда Шимшон слушал его, он думал: как много накопилось зла на свете и как много еще надо Дейчману протестовать…

Поэт не щадил никого. Виноваты были и Платон, и Сократ, и Аристотель, и Иосиф Флавий, иудейские синедрионы, христианские еретики, Макиавелли, Шпенглер и Отто Вейнингер. Одни затмевали истину, другие выслуживались пред знатью, третьи угнетали слабых и возвеличивали тиранов. Трибун справедливости, он обращал свой гнев к прошлому. Как было представителям всех направлений не восхищаться им!..