Александр Поповский - Испытание временем

Я не сразу понял, куда он гнет, и повторил:

— Я уже сказал вам, нам, евреям, не на что жаловаться.

— А крестьянам? Они тяжело работают, сердце болит, глядя на их бедность. Рабочим тоже не сладко живется.

Лицо Иойлика преобразилось, оно стало суровым, морщины, словно трещины, рассыпались по лицу, и в глазах сверкнул подозрительный огонек.

— Вы правы, всех, конечно, жалко, — ответил я. — Не сердитесь, я не то хотел сказать.

— Покойный папаша меня учил, — останавливает меня Иойлик, — важно не то, что человек проговорил, а на чем он проговорился… Я не сержусь, но, по моему маленькому разумению, нашему брату бедняку надо иметь свою власть. Слово за вами, учитель.

Легко сказать «слово за вами», а вдруг ему не угодишь?

— Я думаю, — скрепя сердце отвечаю я, — что беднякам от этого хуже не будет.

Иойлик хлопает меня по плечу, улыбается и говорит:

— Так бы сразу и сказали. Я вижу теперь, кто вы такой… В добрый час, вы в нашей компании… Мы такие с вами дела натворим — ого-го-го-го!

До меня не сразу дошла причина его радости, я, кажется, ничего особенного не сказал.

— Какую компанию имеете вы в виду, контрабандистов? Простите, я вам не компаньон.

— Успокойтесь, дорогой учитель, не туда я вас зову. И вовсе я не контрабандист, а такой же честный человек, как вы. Прогуляйтесь на бойню, и вы увидите мою работу. Папаша мой говорил: «Граница — мама, она накормит, профессия — друг, она не выдаст». Я плюю на румынские шали и турецкие ковры, у меня более важное дело. Не верьте слухам, я сам распространяю их. Лучше слыть контрабандистом, чем политическим… Я говорил уже вам, в Бессарабии у меня два полка, в любой момент я — генерал. Эти люди пока действуют словом, убеждают румынских рабочих нас поддержать, когда вспыхнет вторая революция… Понимаете?.. Это чистое, святое дело, никакой фальши, можете мне верить.

Так вот он кто такой — мастер расставлять сети. На этот раз Иойлик промахнулся.

— Не трудитесь, Иойлик, я не вашей компании человек. С меня хватит одной революции. Больше того, что мы получили, никто нам не даст. Ваша затея приведет нас к самодержавию.

Он молча оглядел меня, засунул руки в карманы и с независимым видом замурлыкал себе под нос песенку.

— Это ваше последнее слово?

— Да.

— Тогда идите и держите язык на привязи. Мой покойный папаша говорил: «На дураках границы держатся».

Я вернулся в свой закуток на квартире Нусона, сел за алгебру и склонился над задачей с двумя неизвестными. Я решил ее уже однажды и где-то вывел, чему равны икс и игрек. Напрасно силюсь я вспомнить, заглядываю в учебник, пытаюсь что-либо понять, моя бедная голова занята другим. Времена царизма а бесправия прошли, но почему моя жизнь не стала лучше? Никогда еще нужда так не томила меня, никогда голод так долго не тянулся. Легко ли решить, чему равны икс и игрек, когда кружится голова и хочется есть. Революция обратит землю в рай, всем будет хорошо, исчезнут несчастья, бедность, и терпеть осталось недолго. Ничего, говорят, сразу не делается, с таким делом торопиться нельзя, но как быть с тем, что силы иссякают, кости от истощения выпирают наружу, как пружины из старого матраца? Я никогда не представлял себе, что костей этих так много… Моя жизнь идет под уклон, ни быстро ходить, ни взбираться по лестнице нет мочи. В детстве я засыпал с ощущением полета в бескрайнюю высь, теперь мне видится бездна, и я камнем падаю вниз. И все же благословенна революция, она вернула мне надежды на радость и счастье. Что бы ни говорили о политике, о строе, программа моей жизни принята — я буду врачом, знаменитостью. Таков ответ на задачу с двумя неизвестными: икс — врач, игрек — знаменитость. Немного мужества и благоразумия — все, что необходимо сейчас. Надо себя убедить, что я вовсе с каждым днем не слабею и слезы не так уж часто бегут из глаз. Придут недобрые мысли, и они порой увлажняются, велика ли в этом беда? В трудные минуты мне действительно хочется петь, песней вытеснить печаль. Мало ли что при этом в голову придет, засядет мысль, что с последней песенкой и душа моя изойдет, замрет последняя капля жизни. Все это пустое, революция повернет все на новый лад, не придется выпрашивать хлеба, жаловаться на голод и нужду. Только бы выжить, перетерпеть… Больше мужества и веры, начать хотя бы с того, чтобы сейчас же достать денег на обед, раздобыть их без отлагательства. В столовой могут не поверить в кредит, а случись отказ — не беда, у тебя припасен двугривенный. Когда старый Паис в недобром настроении, ему ничего не стоит отказать. «Не упрашивайте, учитель, — скажет он, — сегодня мне не до вас… Я в ваши годы неделями обходился без обеда…»

Боже, до обеда уйма времени, какими пустяками полна моя голова! В алгебре непочатый край, до утра не управишься, о какой еде может быть речь, никто без денег меня не накормит. Задача решается просто: икс — минус обед, игрек — минус ночной сон.

Решение верное, хоть и неприятное… Возможно и другое: отложить голодовку до следующего дня. Сытно пообедать — и шабаш. После утренних треволнений надо хоть немного поесть, чуть подкрепиться…

Дверь комнаты открывается, входит Идл-переплетчик и его помощник — отпускной солдат Либензон. Оба возбуждены и на ходу обмениваются резкими замечаниями.

— Рассудите нас, учитель, человек вы умный, образованный. Мы спорим с ним вторую неделю, скажите ваше веское слово.

От переплетчика песет запахом кухни, селедки и картофеля, от солдата разит махоркой и по́том.

Я жадно вдыхаю аромат пищи и отшатываюсь от солдата.

— Вы не видели еще, учитель, такого упрямца. Я говорю ему: «Не играйте им, Либензон, на руку, не помогайте немцам, они наши враги. Как можно бросать фронт, немцы разве оставили наши земли? Распустили свое войско? Свергли своего императора? Кого вы спасаете, Вильгельма?» Жена моя говорит мне: «Побойся, Идл, бога, сын твой третий год страдает на фронте, к чему тебе война, пожалей свою кровь». Я ей вот что говорю: «У меня паршивая нервно-воспалительная грудь, но если бы на это не посмотрели, я сам надел бы шинель. Воевать — так воевать до победного конца!»

К аромату пищи примешивается запах клейстера, противный запах! Я отворачиваюсь от переплетчика и сразу же об этом жалею. Идл мог бы дать мне взаймы, двадцать копеек не большие деньги, у всякого бедняка найдутся.

— Выслушайте теперь мнение старого солдата, — возражает Либензон. — Мы сидим уже в окопах год. Мы истощали, заживо гнием на вонючей соломе, вши нас поедом едят. Стрелять нечем, снарядов подвезти не на ком. Днем роешься, как крот, в земле, ночь проводишь без сна. Враг душит, бьет без пощады. Не смерти боишься, страшно подумать, что этой каторге нет конца. Одно из двух — либо мир, либо братание, мы тоже люди, тоже жить хотим.