Александр Поповский - Испытание временем

Нусон спокоен, бледное лицо печально, веки спущены, и чуть склонена голова.

— Я не боюсь их, дорогой учитель, напрасно вы беспокоитесь, — говорит он. — Я крепко верю в моего бога, он не даст мне долго страдать. Жена остается на ваших руках, она вас долго не обременит.

Сумасшедший человек, какой дьявол толкнул его на грех! Как успокоить разъяренных соседей?

— Хотите знать, как это случилось, — начал он, — я вам скажу! На прошлой неделе я продал последнее добро — наши медные подсвечники. Они больше не нужны, жена умирает, и некому больше свечей зажигать. Работать я не могу, не на кого оставлять больную. Вы живете у меня третий месяц и видите, как мы страдаем. Я пожаловался соседям, — думаете, они отвернулись? Наоборот, каждый хотел мне помочь, но какой ценой! Фрейдл-акушерка, которая делает у себя в чулане аборты, предложила искать ей клиенток. Мог ли я на это согласиться? Разве я не слышу стоны несчастных женщин? Как только она выносит стол в чулан, я уже знаю, что она на рассвете искалечит одну из них. Пусть не смущает вас ее спесь, она только бабка и нигде ничему не училась.

Толпа взбирается на третий этаж, сквозь топот по лестнице слышатся злобные выкрики.

— Захар Арнольдович предложил мне вербовать ему зрителей с половины заработка. Он где-то раздобыл разбитый киноаппарат, починил и показывает за плату картину «Ложная клятва». Вид у него, как вы знаете, приличный: на нем сюртук, модные ботинки и котелок, как такому человеку не поверить, когда он уверяет, что картина — любовная, сто́ящая. Из-за полтинника никто спорить с ним не станет, и до поры до времени это сходит ему с рук… Вы не раз говорили мне, что мир очищается от преступления и грязи, мог ли я пойти на обман?

Кто-то стучится в дверь, сперва осторожно, затем все настойчивей. Нусон молчит и горько улыбается.

— Выходи, подлец, все равно убьем! — доносится резкий голос.

— Что его упрашивать, ломайте дверь!

— Бейте стекла!

Нусон спокойно продолжает, он закладывает руки назад и медленными шажками прохаживается по комнате.

— Мне оставалось только красть. Я знаю, что брать чужое грешно, но сдоить у коровы бутылки две молока не такой уж тяжкий грех. Чтобы не слишком обижать одного хозяина, я каждый раз брал у другого. Часть молока я отдавал больной жене, а остальное вам. Я ведь не слепой, вижу — сохнет человек, тает на моих глазах добрая душа. Пропади моя голова, сказал я себе, были бы вы и моя старуха живы.

Мне становится жутко, судьба Нусона — моя судьба, мы делили с ним добычу. Они придут и растерзают нас обоих. Что им до бедного учителя, которому не хочется так рано умирать, ни за что ни про что быть убитым. Бог однажды проявил уже ко мне свою милость, неужели он не сжалится и сейчас?

Это было давно. Помнится бледное осеннее утро. Ставни в доме заперты, двери на запорах, на столе с ночи горит лампа, в маленькой спаленке пламенеет свеча. До меня доносится запах жареных пирогов и стук ухвата на кухне. Хочется встать, скорей отведать пирожка с капустой, и жаль расстаться с постелью. В ставне три дырочки, три круглых отверстия, утро вливается в них светлыми струйками. С улицы доносятся глухие удары и редкое щелканье, словно камешками и булыжником запускают в соседние крыши. Дедушка останавливается у окошка, долго прислушивается и что-то шепчет бабушке. Все ходят на цыпочках и, кажется, плачут. Тревога охватывает меня, и я забываю о пирожках. Из кухни слышится стук, хлопает дверь, и врывается громкий голос матери. Ее о чем-то расспрашивают, уговаривают остаться, шепот дедушки, бабушки сливается и в спаленку доносится протяжным «шу-шу-шу». Шаги мамы приближаются, она спешит ко мне. «Вставай, пойдем домой!» Она поднимает меня с постели, быстро одевает, кто-то сует мне в руку пирожок, и мы уходим. Давно уже день, а улицы безлюдны, ни души. Где-то швыряют камни по железным крышам, и слышится цоканье подков о мостовую. Мама ускоряет шаги, я едва поспеваю за ней. Мне трудно бежать, грудь словно обручами сковало, и больно колет в боку. Хочется плакать, сердиться, оторваться от руки матери и не трогаться с места. «Собери свои силы, — шепчет мама, — в городе погром, слышишь, стреляют… Нас могут убить… Казак налетит и шашкой изрубит».

Я бегу, ковыляю, прячусь за спиной матери от казаков и пуль. И сейчас, как тогда, грудь скована словно обручами, и угроза нависла за спиной.

— Я выйду, Нусон, и выложу им всю правду. Они поймут нас. Я — ваш соучастник — разделю вашу судьбу. Страна наша начинает новую жизнь, если признают нас виновными, пусть сметают с лица земли.

Нусон усмехается, губы его бледнеют, и кажется, что на мертвом лице доцветает улыбка.

— Это вам не поможет, учитель, я буду отрицать все с начала до конца. Вы должны жить, на кого я оставлю свою бедную страдалицу… Хоть бы вы меня пожалели.

Голоса за дверью умолкают, и в окно раздается спокойный стук.

— Откройте, Нусон, это я, Иойлик.

Иойлик-контрабандист широко открывает дверь и забывает ее закрыть. К порогу устремляются люди, облепляют окно, теснятся, кружатся, но в дом войти не смеют. Он входит, высокий, широкоплечий, с длинными мускулистыми руками, тяжело ступая в своих грубых смазных сапогах. Пол на шаги откликается скрипом, толпа под его взглядом редеет. На нем синяя китайковая блуза и сдвинутый на лоб картуз. Рядом с ним маленький Нусон со впалой грудью и серыми печальными глазами кажется карликом.

Иойлик засовывает правую руку в карман, пальцем левой поддевает козырек, и фуражка спадает на затылок.

— Поздравляю, реб Нусон, вы стали в добрый час вором. Где ваша совесть, паскудный человек? Как вы еще смеете в глаза людям смотреть, я провалился бы на вашем месте сквозь землю. Думаете, это вам сойдет? Ошибаетесь, не знаете Иойлика-контрабандиста. Мы не дадим позорить наш дом, кончился старый режим, мы сами расправимся с вами.

Он орет во всю глотку, каждое слово ядром вылетает из железной груди и эхом разрывается во дворе. Нусон смотрит на него без тени страха, не сводит с него глаз и улыбается.

— Не баюкайте себя сладкими песенками, — продолжает он, — этот номер вам не пройдет. Никто вас не пожалеет, а я — меньше всего. Когда вас будут рвать на части, топтать ногами, я тоже ткну в вас сапогом. Будь у меня револьвер, я пристрелил бы вас без тарарама. Подохли бы и без музыки. Важная персона, устрой ему самосуд в присутствии всей улицы.

Он озлобленно плюет и сердито растирает плевок сапогом.

— Я предлагал вам, трефная душа, кусок хлеба, честный заработок, просил вас помочь мне расторговаться, — что вы мне на это ответили? «Времена царизма прошли, пора стать честным человеком…»

Печальный взгляд Нусона изводит Иойлика, он отплевывается и сдвигает картуз на глаза.