Александр Поповский - Испытание временем

Совершенно очевидно, это — расплата за прегрешения. Они поплатятся своей жизнью за нарушение святого дня.

Снова Авремл стучит по столу, строгий голос его требует внимания:

— Не будем медлить, евреи!

— Покаяние так покаяние, — соглашается Янкеле. — Кто первый?

Он напомнит еще Авремлу о себе, дайте срок.

Никто не спешит каяться, каждый уступает очередь другому.

— Бросим жребий, — предлагает, завязывая узелок, Эля. Благодарный хозяину за недавно оказанное внимание, он предоставляет ему первому эту честь.

— Дурак, — тихо шепчет ему Смоляров и вытягивает узелок.

Он бледнеет, закусывает губу, озирается и видит кругом довольные лица.

— Поменьше спеси — ты пред богом, — предупреждает его Авремл.

Смоляров еще больше бледнеет, стискивает челюсти и, ударяя себя в грудь, тихо шепчет:

— Я буду правдив, как пред господом богом. Я грешил, был вероломен, грабил, обвешивал бедняков, скупал краденое, давал деньги в рост, не жалел вдов, обижал сирот… Звал умирать за царя, лгал, что война — конец голуса.

— Сознайся в своем чванстве, — прерывает его Янкеле.

— Я был высокомерен, заносчив, кичился родством своим с любавичским ребе… Я был груб с простым народом, надменен с беднотой…

Признания Смолярова смущают Элю-приказчика. Он впервые видит хозяина униженным. Наконец-то он сознался в самом главном: «Я был груб с простым народом, надменен с беднотой…»

Выражение удовольствия сменяется тревогой, никто больше не улыбается. Кому теперь нести бремя признания? Узелок в руках дайона. Нет пророка в своем отечестве! Суровое молчание. Один Янкеле не скрывает своей радости. Наконец-то и на его улице праздник!

— Прости, господи, мои прегрешения… — начинает дайон.

Авремл зажмуривает глаза и не раскрывает их. То ли полон он благочестивого трепета, то ли стыдно ему глядеть людям в лицо.

— Я злословил, лгал, враждовал, обманывал… Я желал смерти раввину, жаждал его гибели, чтобы занять его место… Я чернил сына его Янкеле перед общиной, возводил на невинного ложные обвинения, позорил и унижал его…

— Вспомни о доносах, подкупах и ходатайствах, — напоминает ему Янкеле.

— Я доносил губернатору, — искренне кается дайон, — полицмейстеру, приставу, городовым, что Янкеле враг царя Николая, скрывает у себя социалистов и творит беззакония… Господи, прости меня, я ходатайствовал перед министром, чтобы расправились с врагом моим, убрали его из города и сослали в Сибирь.

— Тише! — предупреждает кто-то у дверей. — Инспектор идет!..

В одно мгновение цеха не узнать. Шимшон пускает бормашину, метчик впивается в железо. Прессы взмахивают рычагами, стая молотков обрушивается на подковы, и встает оглушительный звон.

— Набросьте на меня, Эля, вашу грязную тужурку, — говорит Смоляров, — вы и без нее похожи на водовоза.

— Спрячьте бороду, Авремл, — шепчет ему Янкеле и проводит грязной пятерней по своему лицу. Ладонь отпечатывается на лбу. Чистота в таком деле скорей помеха, чем добродетель.

— Что вам говорит ваше сердце, Юдл? — спрашивает Меер-Бер. — Мое разрывается на части.

Комиссионер грозно сдвигает брови и отвечает:

— Погибель так погибель, лишь бы со Смоляровым…

— Побойтесь бога! — пугается шапочник. — В такую минуту желать ближнему несчастья!..

— Это враги наши, Меер-Бер. Как вы этого не видите? Завтра окончится война, и они снова нас запрягут.

— Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!..

Гомберг разрывается на части; он хохочет, хватается за бока и локтем подталкивает инспектора:

— Оглянитесь, Иван Иванович, посмотрите на них… Рабочие, труженики с пеленок. Можно сказать, с утробы матери… Откуда вы взяли, что у меня здесь торговцы и резники?..

Легко сказать «оглянитесь, посмотрите»… Фабричный инспектор едва держится от выпитого вина на ногах. Форменный картуз сполз на глаза, а из-под козырька виднеется один нос — крупный, синеватый, с воспаленным кончиком. Гомберг держит инспектора за талию и с жаром говорит:

— Вы насмешили меня, Иван Иванович! Можно сказать — уморили…

— Гм… Гм… — хмыкает инспектор. — С утробы, говорите… с пеленок?..

Он может еще повторять слова Гомберга, но вникать в их смысл свыше его сил.

Лицо хозяина сияет восторгом, щеки пылают, взгляд откровенно говорит: «Вот она, ваша опора — фабричный инспектор. Видели? Что захочу, то и сделаю…»

Руки Шимшона скользят по патрону, он не глядя вставляет в него метчик и надевает подкову на рычаг. Глаза его устремлены на Гомберга, поддерживающего фабричного инспектора. Гнев застилает их.

Руки Шимшона трепещут от напряжения, они не чувствуют, как накаляется несмазанный метчик, как больно жалит горячая стружка. Нагретая подкова дымится, запах гари распространяется сильней и сильней. Раздается треск. Перегретый метчик ломается и застревает в подкове. Шимшон отстраняет от себя рычаг, как будто только и ждал этого, останавливает машину и спешит к наковальням. Он быстро обходит работающих и останавливается около инженера.

— Вы хотели мне, Ефим Исакович, что-то сказать?

— Нет, ничего.

— Странно… Неужели это мне послышалось?

— Должно быть…

Шимшон сжимает и разжимает кулаки, пальцы его при этом разгибаются и выпячиваются.

— Погодите, Меер-Бер, — кричит он вдруг, подбегая к шапочнику, — у вас ничего не выходит! Дайте молоток…

Его руки набрасываются на подкову, как на врага.

— Довольно, Шимшон, — останавливает его инженер, — Меер-Бер уже понял…

Смущенный и усталый, Шимшон откладывает молоток, оглядывается и бормочет:

— Бить надо в меру. Ни одного лишнего удара.

— Ни одного лишнего, — подтверждает, улыбаясь, Ефим Исакович.

Шимшон возвращается к бормашине, долго силится вытянуть метчик и глухо стонет:

— Я не могу больше, Мунька! Слышишь, не могу!..

Муня делает вид, что не совсем понимает его. Ничего, фантазер порядком надоел ему своей болтовней.

— Чего тебе надо?

— Я задыхаюсь, у меня сил нет терпеть!..

— Не кричи, здесь не глухие.

— Если я не буду кричать, сердце мое разорвется.

— Ничего, выживешь…

Мимо проходит инженер; Шимшон бежит, догоняет его:

— Почему вы молчите, Ефим Исакович? Как он смеет так поступать!

Инженер искоса оглядывает Шимшона, точно видит впервые.

— Вас ведь не трогают. На кого вы, собственно говоря, жалуетесь? На все святая воля бога. Он возвысил Гомберга и унизил других.

Гер смеется над ним. Противный Мунька, это его работа, успел уже, собака, наболтать, выложить все инженеру.

— Бог тут ни при чем, Гомберг просто дурной человек.

Голос Ефима Исаковича отдает холодком:

— А дурное разве не свыше?

И этот туда же… Они сговорились сегодня извести его!

— Зачем вы надо мной смеетесь? Думаете, время ничему не учит?